Жмурки (СИ)

Впал в летаргическое состояние, энергосберегающий режим.

Не очнулся, даже когда меня опять потащили, и пришел в себя уже наверху — в совершенно другом месте.

Тут не было подвального запаха гнилой картошки, а поверьте, этот овощ может вонять так, что и правда захочется сдохнуть.

В широкие окна пробивался серенький вечерний свет, а на стене висел плоский телевизор.

Сеть с меня не сняли, зато прислонили к стене в полулежачем положении, чтоб я мог видеть экран.

Любопытно.

Когда тот загорелся и перед моими глазами поплыли круги, я оживился: неужели меня пытаются загипнотизировать?..

Дилетанты.

Могли бы догадаться, что у мертвеца в принципе нет такого понятия, как психика.

Я также поддаюсь гипнозу, как и дохлый, провалявшийся месяц в канаве, суслик.

Круги и спирали сопровождались ритмичным щелканьем. Я не мог понять, исходит оно из динамиков телевизора или звучит само по себе. Но это не важно: просто мне становилось скучно, и я искал любой повод, чтобы занять мозг.

Изображения на экране менялись всё быстрее, и когда у меня зарябило в глазах, как от вспышек стробоскопа, я смежил веки. Остался лишь ритм. И хотя я не большой знаток не-классической музыки, поначалу он показался любопытным.

Временами в нём прослеживались совершенно первобытные мотивы. Перед мысленным взором так и вставала картинка: седой шаман в лохматых шкурах исступлённо бьёт в самодельный, обтянутый кожей бубен.

В глазах его сверкает фанатичный огонь, который только становится ярче от блеска пламени костра…

САШХЕН!..

Я вздрогнул.

И только сейчас понял, что голос шефа зовёт меня довольно давно, просто я не обращал на него внимания.

Ритм захватил меня целиком: он звучал в моих костях, отдавался в груди биением сердца, и даже каблук ботинка, опутанный сетью, выстукивал ту же дробную канонаду.

Сашхен! Прекрати слушать эту дрянь.

И вовсе это не дрянь, шеф. Отличный ритм. Помогает расслабиться, если вы понимаете, о чём я.

Я улыбнулся: оказывается, спорить с шефом в собственной голове — довольно забавно.

А ведь я могу сказать ему всё, что боялся — или скорее, робел, из уважения и пиетета:

Вы — самовлюблённый сибарит, шеф. Вы рискуете собственной шкурой направо и налево, совершенно не заботясь о чувствах близких вам людей.

И какое отношение риск имеет к сибаритству, мон шер ами?

Рисковать собой, получая от этого наслаждение — это и есть сибаритство. Дёргать смерть за усы, дразнить её, издеваться над ней, не задумываясь, жертвовать собой — это есть высшая степень эгоизма.

Вы просто хотите быть героем, шеф. И вам плевать на тех, кого вы приручили.

Философы полагают, что жертвенность собой — это и есть высший акт любви, поручик.

Философы! Да что они понимают, жалкие книжные черви. Вот я, например, никому не позволю испытывать к себе пылких чувств. Как сказал классик, герой должен быть один.

Чтобы, когда он наконец покинет бренную оболочку, никто не плакал о его безвременно почившей душе…

— Интересная точка зрения.

Я распахнул глаза: эта реплика прозвучала не изнутри моей головы, а независимо от неё. Снаружи.

Первым делом я бросил взгляд на ботинки.

Нет. Это не тот, кто навещал меня в подвале…

У этого на ногах были кроссовки. Да и голос не тот — чуть подростковый, с нотками неуверенности и вызова, столь свойственными юношескому максимализму, ещё только предвкушающему избавление от прыщей.

И он был именно таков, как его голос: подросток лет семнадцати, долговязый, нескладный, с жидкой, высаженной пучковым методом бородкой и рябыми щеками — характерным признаком ярого поклонника давить угри.

— Я что, говорил вслух? — про себя я решил ничему не удивляться. Первое правило переговорщика.

— Некоторое время, — парнишка ногой пододвинул табурет и плюхнулся на него с расхлябанностью, говорящей: он никогда не вешает куртку на вешалку. Никогда не заправляет постель. Никогда и ничего не кладёт на место — просто бросает вещь там и тогда, когда она перестаёт быть нужной.

— С кем имею честь? — высокомерно бросил я. Иногда это даёт плоды: подростков высокомерие злит, а когда злишься, легче выболтать что-то важное.

— Меня зовут Шаман.

Я мысленно икнул. Вспомнил своё недавнее видение.

— Шаман? — я позволил себе усмехнуться. — Звучит, как кличка гопника.

— К сожалению, это всё, что у меня есть, — пожал плечами паренёк. — Имя, данное родителями, сгорело вместе с ними, сгинуло в пожаре.

— Сочувствую.

— Я сам поджег дом, — он улыбнулся, немного щербато: на правом резце был скол, не хватало уголка. — Родители в это время спали, и я постарался, чтобы они проснулись как раз вовремя: для того, чтобы хорошенько испугаться, но поделать уже ничего нельзя.

Самое страшное: его слова звучали абсолютно разумно. Я что хочу сказать: мужик в итальянских туфлях вонял безумием даже тогда, когда говорил совершенно обыденные вещи. А этот паренёк был нормален. Как… Молоток.

Любопытно, почему на ум пришло именно такое сравнение? Парень-то был довольно хлипким, если не сказать, тщедушным. Но во взгляде его была твёрдость. Как раз такая, что способна гнуть гвозди.

— Значит, ты убийца, — сказал я.