Жнецы Страданий

Донатос рывком перерезал гашник и одновременно с этим еще раз дернул послушницу за волосы. Она снова выгнулась дугой, хрипя от ужаса. Забилась, попыталась вывернуться, но удар под ребра усмирил взбунтовавшуюся девку.

Все так же за волосы мучитель поволок жертву к окну и швырнул на стол, Лесана рухнула, оглушенная. И в тот же миг крефф несколько раз ударил ее лицом об скобленые доски.

У нее не было сил отбиться, не было возможности вырваться, от ужаса и боли мутилось сознание. Снова удар и снова ее тянут за волосы, заставляя задыхаться. Рывок! Глухой гортанный хрип, рвущийся с губ, резкая боль, затмевающая собой все вокруг. Снова рывок. Рывок. Рывок. Рывок. Боль. Боль. Боль. И снова тянут за волосы. И опять она хрипит. Рывок. Боль. Рывок. Боль.

— Ты боишься, — хрипло говорит ей на ухо мучитель. — Ты всего лишь девка, в которой всегда живет страх пред мужиком.

Рывок. Боль.

— И твой первый раз. Будет вот таким.

Рывок. Боль.

— И ты запомнишь его на всю жизнь.

Рывок. Боль.

— И второй раз будет таким же.

Рывок. Боль!

— И третий. Я буду приходить, когда захочу. А ты будешь скулить, бояться и умолять. Будешь плакать. И навсегда запомнишь, что кидаться на меня опасно.

Рывок. Рывок. Рывок. БОЛЬ!!!

Он нарочно отшвырнул ее с такой силой, чтобы она еще раз ударилась лицом об стол и растоптанная, раздавленная сползла на пол.

Крефф неторопливо привел себя в порядок.

— Я приду еще, — прозвучал откуда-то сверху холодный, лишенный выражения голос. — И буду приходить до тех пор, пока ты не взвоешь и не начнешь забиваться в угол всякий раз, встречая меня в Цитадели.

Он ушел, оставив ее корчиться на полу, задыхающуюся от боли, унижения и омерзения к самой себе.

* * *

Волокуша, которую наспех смастерили из веток, обрывков старой рубахи и лапника, медленно ползла по рыхлым сугробам. Сдевой и невысокий, но крепкий паренек по имени Рагда тащили ее, увязая в снегу и время от времени смахивая с разгоряченных лбов пот.

Ива брела, неся на руках молодшего сына. Двухлетний кроха дремал, прижавшись щечкой к плечу матери. Следом тянулись парами шестеро ребятишек и, держащая за руки меньших, бледная до синевы Слада с выпирающим под меховым кожухом животом. Зрелище они являли собой более чем жалкое. А мужчина, лежащий на волокуше, и вовсе походил на покойника. Восковое лицо, серые губы, ввалившиеся глаза с плотно сомкнутыми веками, безвольно покачивающееся тело…

Они шли сквозь снегопад с упрямством загоняемых животных, которые уже не могут остановиться и идут на одном зверином упрямстве. Шаг за шагом, пошатываясь, не видя ничего вокруг.

— Мама, я устал, — жалобно сказал мальчик лет пяти и опустился в сугроб.

Ива остановилась и обернулась:

— Надо идти, Ютти.

— Я не могу.

И ребенок беззвучно заплакал.

Слада склонилась над ним, с трудом поставила на ноги, ласково, напевно заговорила:

— А мы уже почти и пришли, гляди — там, вон, за теми елками, построим шалашик и будем отдыхать. Чуть-чуть осталось, Ютти…

Но по лицу ползли медленно замерзающие слезы. Она едва держалась. Поясница болела, тело, будто одеревенело, а сознание путалось. К горлу подступала тошнота, и в груди зарождался жгучий гнев. Несколько судорожных вдохов. Холодный воздух обжег гортань. Стало слегка полегче, в голове прояснилось.

Снова они двинулись вперед, брели, спотыкаясь, тяжело переставляя ноги, выдергивая их из зыбучего плена рыхлых сугробов.