Жора Жирняго

Я же некрасивых в те поры не то чтобы не любил, а прямо скажем, боялся. Притом смертельно. Это если уж вываливать всю ужасающую правду до конца. (Что-то схожее, то есть лестное для себя, мне повезло найти в биографии Софьи Ковалевской: в детстве, сломавши своей кукле голову, она не могла более видеть ее без брезгливости и неизъяснимого ужаса. Велела выкинуть. Настоящие эстеты, в своей тяге к совершенству, непременно сродни математикам.)

Итак, друзья, посещавшие моих родителей, уходили ни с чем: чадо, уткнувшись головой в отеческие колени, ревело то белугой, то на всю ивановскую, короче, на все лады, но лика своего гостям не показывало, ибо их мерзопакостные экстерьеры не имело сил зреть.

А с лысыми вообще напряженно было. Это драматический сказ про то, почему я не сделал карьеру, сходную с таковой Яши Хейфеца. Когда меня приволокли в муз. школу, чтобы истязать скрипкой, приемное прослушивание вела нормальная тетя — я по наивности принял ее за свою будущую мучительницу. Каков же был ужас ребенка (скажем о себе в третьем лице) — ужас, леденящий душу и проливающий кипяток мочи в шаровары, когда, на следующий день, он увидел своего истинного учителя.

У меня сейчас нет ни малейшего желания сравнивать голый череп того человека с коленом: такая метафора могла родиться только у людей ненаблюдательных или у индивидов с небогатой житейской практикой. Скажем просто: учитель был полностью лыс, как полностью лыс бывает только полностью лысый человек.

Не больше.

Но и не меньше.

Примчавшсь домой в состоянии, назовем так, резкой психо-моторной ажитации — домой, то есть на ту скудную жилплощадь, где был жестоко наказан родителями, — я принял немедленное решение переключиться на литературу. Что и сделал.

Со временем мои представления о красоте и уродстве претерпели значительные изменения. Я, возможно, наказан тем, что отчетливо вижу внутреннее уродство — и рад бы не зреть его, но зрю; при этом своими впечатлениями, ясное дело, ни с кем из смертных поделиться не смею. Вот и приходится сочинять про вонючий жир, тук, жор, etc. Если кто-то знает какой-либо другой универсальный «человеческий» код, помимо жора, буду признателен получить сообщение на адрес: tomsplinter@tomsplinter.com

Короче говоря, коли таковы, как Жора, нынче лучшие умы (!) — они же мертвые души — в той местности, где мне выпало, по головотяпству рока, быть рожденным, то... Уж лучше, как говорится, в могилушку. Под солнцем могилушка... Дождик ее мочит... Ветер ее сушит... Цветочки цветут... Птички поют... Хорошо...

«…Я все время ощущаю рождение нового государства.

Дыша на меня могильным запахом рта, парикмахер (тот, что у моего лица, которому я плачу за приведение меня в степень красоты!) говорит мне наглые пошлости. Когда я сказал, что парикмахер должен молчать и быть вежливым, он сказал мне (подлец!), что и клиент должен молчать и быть вежливым. Неправда! <…> Клиент является частью государства, которое должно быть красивым, бороться с обезьяной!»

Неужели самая лучшая — самая удачная — биография по эту сторону гроба именно такова: деда-баба, мама-папа, филфак, архив, кафедра, жирный афедрон? Топ-мечта: ток-шоу? Тетки топлесс? Запеченная рыба в горшочках? Золотой ошейничек службы? Подвытертая ошейничком выя — с двойным жировым жабо? «Вращенье в кругах»? Поступательное движение к троглодитству? Победительное — к маразму? Одностороннее — к старости? Мельтешенье? Ублажение черни в резко извращенной форме? Копошение? Ранняя импотенция? Вечная ветчина? «Хорошее поведение» — и собачьи медальки к юбилеям? Презренье детей? (Которые повторят то же самое?) И, фоном всему — почвой и судьбой — жратва — жратва — жратва?

Короче и с поправкой на коэффициент смоквенской богоназначенной специфики: Воздусеево — Останкино — Ваганьково?

Прошу понять меня правильно — и не думать (несмотря на все!), что Жора мне неприятен… Что он недруг мой — или, сохрани бог, «антипод». У меня, как у Англии, нет постоянных врагов, равно как и постоянных друзей. У меня, господа, как у Англии, есть только постоянные интересы.

Мои постоянные интересы заключаются в том, чтобы не гробить свою единственную, мгновенную, неповторимую жизнь на обустройстве в этом сомнительном мире. На этой, как сказал классик, грануле грязи, — в канаве животного жора, булькающей от бесперебойного взаимоуничтожения организмов. Где единственное условие существования — уничтожение другого существования. На планете, которой я поставил бы ноль.

Моя задача состоит в том, чтобы из этого мира сбежать. Или, как минимум, облапошить эту слепую, невидимую, глумливую, имени Роберта Горна, мясоразделочную машинку. Выиграть у нее, по определению, невозможно — так хотя бы иногда облапошивать — пусть даже на коротком — хотя бы мгновенном — этапе.

И мне плевать, что все поголовно отравлены стоками синильного века.

Жажду восторгов, безумств, куртуазности, куража, шпаг, дуэлей, шпагоглотателей.

И не укатают сивку никакие крутые горки. Торжественно обещаю.