Глава VII. Государственная деятельность Кювье
«La domination est si s'eduisante!..»[20]
Выступив с 1795 года на арену общественной деятельности, Кювье в течение нескольких лет занимался исключительно наукой. Ряд блестящих монографий быстро доставил ему почетное положение в ученом мире. В 1796 году он был избран членом Академии наук; в 1800-м, по смерти Добантона, занял его место (на кафедре сравнительной анатомии) в Coll`ege de France и в том же году был назначен секретарем академии.
Отсюда ведет начало его знакомство с Бонапартом, который незадолго перед тем был избран – или, если хотите, избрал себя – президентом академии.
В его присутствии Кювье читал Eloge Добантона; ясность, сжатость и простой язык этой речи произвели хорошее впечатление на первого консула. В то время напыщенность, аффектация, риторика – словом, высокий стиль – считались необходимою принадлежностью речей, тем более торжественных, и человеческий язык Кювье так резко отличался от обычной манеры его коллег, что вызвал у известного остряка того времени, Дюпона Немура, замечание: «Наконец-то у нас есть секретарь, который умеет читать и писать».
Через два года после этого Кювье был назначен одним из шести инспекторов, которым было поручено устройство лицеев в провинциальных городах Франции. Ему выпало организовать лицеи в Марселе и Бордо.
С этого начинается его административная карьера. Но прежде чем излагать ее историю, скажем несколько слов о ее общем характере.
Как мы уже видели, Кювье еще в письмах к Пфаффу является убежденным консерватором. Нет основания подозревать его в неискренности. В то время Кювье был беден и унижен, уши его еще не были заткнуты богатыми окладами, глаза не были завешаны орденами и дипломами, – словом, его положение скорее могло бы развить в нем недоброжелательство к сильным мира и установившемуся порядку. Но ужасы революции навсегда оттолкнули его от. насильственных переворотов. «Страшное время, когда убийство приняло имя правосудия» (Eloge de Cels, 1806), «Ужасный меч, занесенный над всем, что только выдавалось из общего уровня» (Eloge de M. Adanson, 1807), «Бедствия, которым история не знает равного примера» (Eloge de Cels), «Гибельная эпоха, когда всякая личная заслуга, всякая независимость были ненавистны правительству, когда можно было хвалить только угнетателей родины и их презренных сателлитов» (Eloge de Bonnet) – вот отзывы о революции, которые мы то и дело встречаем в его Eloges (1800—1832).
Естественное отвращение к убийству и беспорядку, разумеется, могло только усилиться при виде преследований, которым подвергались в эпоху террора славнейшие представители науки и литературы. Гибель Лавуазье и Кондорсе, гонение на академиков и подобные факты должны были возмущать Кювье, видевшего в науке главный и единственный фактор прогресса.
Конечно, он не мог не видеть другую, освободительную сторону революции – в тех же Eloges мы находим такие, например, выражения: «Когда революция разрушила оковы феодализма, связывавшие прогресс…», – но хорошая сторона в его глазах перевешивалась дурною.
Дурное правительство, суровые законы – это еще полбеды. Но дикие, зверские инстинкты людей, сдавленные железной лапой государства, – вот источник зол и опасностей, в сравнении с которыми все несправедливости существующего порядка – ничто. Беда, если эти инстинкты прорвутся наружу и разбушуются!
И потому следует поддерживать всякое правительство, смягчая по возможности его крайности, но помня, что какой угодно порядок все же лучше революции.
Вот сущность воззрений Кювье, определявшая его отношения к Наполеону, реставрации и, наконец, июльской монархии.
Но где же лекарство против зол, отягчающих человечество? Где сила, которая выведет людей в обетованную землю?
Эту силу он видел в науке.