Жорж Кювье. Его жизнь и научная деятельность

При посредстве своего восторженного друга Кювье вступил в контакт с парижскими учеными: Жюсье, Ламарком, Жоффруа Сент-Илером… Последнему он послал свои учебные тетради, и вот что рассказывал об этом Жоффруа после смерти Кювье: «Кювье считал свои работы ученическими, а между тем, сам того не сознавая и без ведома всех, уже создавал основы зоологии… „Рукописи, которые вы просите меня прислать Вам, – писал он мне, – без сомнения, содержат только то, что уже давно и гораздо лучше установлено столичными натуралистами, так как они составлены мною без помощи коллекций и книг“. А между тем, в этих драгоценных рукописях я на каждой странице встречал новые факты, остроумные выводы, – и те научные методы, благодаря которым преобразовалась зоология, были уже намечены здесь. Эти первые опыты уже превосходили все ученые работы эпохи. Я отвечал Кювье: приезжайте в Париж, приезжайте, чтобы занять среди нас место нового Линнея, нового законодателя естественной истории».

Несмотря на такие лестные отзывы и приглашения, Кювье не мог сразу отделаться от сомнения в своих силах, – сомнения, всегда присущего выдающимся людям. Однако он решился попытать счастья и отправился в Париж, сначала только на пробу, вместе со своим учеником.

Здесь – поворотный пункт в жизни Кювье. Кончился период испытания и заброшенности и началась карьера, полная блеска и славы, великих открытий и непрерывных успехов.

Явившись во всеоружии знаний, с готовыми уже работами, с намеченными реформами, Кювье сразу занял выдающееся место среди парижских ученых. Вскоре по приезде (в начале 1795 года) он был назначен членом Комиссии искусств и получил кафедру в центральной школе Пантеона, учрежденной Конвентом. Главную поддержку он находил в это время в своем новом друге, будущем сопернике – Этьене Жоффруа Сент-Илере. Ни по характеру, ни по направлению трудов, ни даже по манере изложения не было между ними ничего общего. Кювье – спокойный и рассудительный, тонкий и политичный; Жоффруа – пылкий, увлекающийся, радостно хватавшийся за всякое грандиозное предприятие. Кювье – строгий, точный и ясный ум, ненавистник всяких «предчувствий», «пророчеств» и «откровений» в научной области; Жоффруа – мечтатель, полагавшийся на чувство и не всегда отличавший поэтические грезы от научных теорий… В манере изложения они отличаются так же резко. Кювье был чужд всякой аффектации и напыщенности; слог его в высшей степени прост – никакой искусственности, никаких украшений; вопрос сразу ставится на надлежащую почву; аргументация ясна и последовательна, определения точны; вы можете с ним соглашаться или нет, но никогда не выносите из его сочинений досадного впечатления чего-то смутного, неуловимого, бесформенного… Это досадное впечатление часто выносишь из философских сочинений Жоффруа, неясных, сбивчивых и к тому же не в меру красноречивых, причем красноречие сплошь и рядом превращается в риторику и напыщенность.

Тем не менее, они сошлись. «В течение 1795—1796 годов, – рассказывает Жоффруа, – мы жили вместе, обедали за одним столом, вместе гуляли, посещали общественные коллекции; наши работы были подписаны двумя именами». (G.St. Hilaire. Etudes progressives d'un naturaliste[8]. Paris, 1835, p. XIV). Поле для исследований открывалось огромное; это был канун великих реформ в различных областях биологии. «Мы не завтракали без того, чтобы не сделать открытия», – говорил впоследствии Кювье, вспоминая об этой эпохе.

Нашлись завистники, раскусившие гений Кювье и советовавшие Сент-Илеру оставить его на произвол судьбы, так как впоследствии Кювье затмит его своей славой. Но эта ядовитая порода людей не могла оказать влияния на Жоффруа. Он был слишком благороден для того, чтобы поддаться дрянным чувствам, и продолжал оказывать всяческое содействие своему другу.

Первым делом Кювье, устроившись в Париже, было вызвать из Монбельяра семью, то есть отца и брата, потому что мать умерла в 1793 году.

Нельзя сказать, впрочем, чтобы его положение было хорошо в материальном отношении. Финансы Франции все еще находились в плачевном состоянии; жалованье часто задерживалось, и приходилось терпеть нужду. Потребовалось несколько лет, чтобы расстроившаяся машина наладилась, и даже значительно позднее, в 1800 году, она все еще была не в порядке, как это видно из следующего письма Кювье к Гартману: «Дорогой и ученый собрат! Не думайте, что в Париже хорошо живется. Как и в Страсбурге, здесь по году задерживают жалованье членам Jardin des Plantes и других образовательных учреждений, и, если мы завидуем слонам, то не потому, что им лучше платят, а потому, что, живя подобно нам в кредит, они не сознают этого и, стало быть, не огорчаются. Вы знаете, что французы поют, когда у них нет денег. Мы, ученые, не музыканты и заменяем пение наукой».