Жорж Кювье. Его жизнь и научная деятельность

Спор велся с запальчивостью и почти ожесточением. К аргументам научным примешались теологические и, надо заметить, что в этом отношении почин принадлежит Кювье.

Спор происходил в феврале и марте 1830 года. Наконец Жоффруа отказался от него, решившись на будущее время вести его печатно. Поклонники Кювье подняли почти гонение на Жоффруа (не хотели печатать его сочинения и т. п.), но мы не имеем основания обвинять в этом Кювье.

За этот спор Кювье величали обскурантом и реакционером.

Но, перечитывая его, нельзя согласиться с этим. Всякий раз, когда Кювье пытается перевести воззрения своего противника из формы туманных общих фраз в форму ясных и точных положений, получается нелепость. Жоффруа протестует, говорит, что его неверно поняли, но снова излагает свои воззрения в такой же туманной форме – и снова при точной формулировке их получается нелепость.

Заметим, что через 27 лет после этого спора, накануне выхода книги Дарвина, такой, например, ученый, как Фогт, присоединялся к мнению Кювье и признавал, что он «наголову разбил Жоффруа».

Тут дело вовсе не в обскурантизме. Кювье по характеру своего ума не мог принимать смутных и неопределенных учений.

Приведем здесь его слова об общих теориях творения, слова почти пророческие, из которых видно, как много он ждал от дальнейшего развития науки: «Я сам искал их (речь идет об общих теориях творения) и придумал их несколько, но не обнародовал, потому что признал их ложными, как и все остальные, появившиеся до сих пор. Скажу более, я думаю, что при современном состоянии знаний нельзя создать никакой; и вот почему я наблюдаю, почему я стою за наблюдение: оно одно может привести к открытию того факта, на котором открывший его построит истинную общую теорию».

Спор с Жоффруа заставил Кювье с усиленным рвением обратиться к науке, которая, как мы видели из рассказа Пфаффа, начала уже страдать от его государственной деятельности.

В это время ему уже перевалило за 60 лет, но он был еще крепок, бодр и здоров и, казалось, мог прожить еще долго.

Однако смерть была уже не за горами.

8 мая 1832 года он читал в Collège de France вступительную лекцию к третьему курсу истории наук. В ней излагал он свои любимые воззрения о гармонии в природе. Речь произвела сильное впечатление, но заключительные слова ее, в которых слышалось как бы предчувствие смерти, возбудили в слушателях грустное чувство.

В тот же день Кювье был в совете по управлению Jardin des Plantes. Вечером он почувствовал боль в руке, которую приписал ревматизму, не обратив, впрочем, на нее особого внимания. На следующий день он председательствовал в комитете внутренних дел; к обеду боль в руке усилилась и стало трудно глотать. Болезнь быстро развивалась, и на следующий день обе руки и глотка были парализованы. С этого момента он уже ясно понимал свое положение, спокойно продиктовал завещание, но подписать его не мог. Собрался консилиум медицинских светил; весь следующий день прошел в бесполезных усилиях остановить ход болезни. Страдания все усиливались. «Это болят нервы воли», – говорил Кювье, намекая на недавние открытия в анатомии нервной системы. 12 мая больного навестил его товарищ по Государственному совету – Пакье. «Видите, – сказал ему Кювье, – какая разница между человеком вторника и субботы. А между тем, сколько дел мне осталось сделать! Три важные работы. Материалы собраны, все готово в моей голове, но рука отнимается и уводит за собою голову». Пакье сквозь слезы рассказал ему, как все интересуются его положением. «Мне хочется верить этому, – отвечал Кювье, – я заслужил это: я так много работал».

На следующий день были поражены легкие. Смерть была неизбежна, однако врачи не хотели оставить больного в покое. Думали прижечь шейные позвонки, но ограничились пиявками и банками. Когда банки отняли, Кювье попросил лимонаду, омочил в нем губы, потом опустил голову на грудь и – умер…

Похороны его были торжественны. Представители науки, литературы, администрации, толпы народа из разных слоев общества провожали его останки к месту успокоения.

Тело Кювье подверглось вскрытию. Оказалось, что мозг его весил 3 фунта 10 унций, то есть на фунт более, чем мозг обыкновенного человека. Почти весь этот излишек приходился на долю полушарий большого мозга, число и разнообразие извилин которого также поразили анатомировавших.

Кювье умер в полном блеске своей славы. Не только великие истины, им открытые, но и великие ошибки его приобрели силу закона. Сочинения его сделались библией, а сам он – нераздельным властелином науки. Конец, однако, пришел скорее, чем ожидали, но что из этого! Ошибки и промахи забываются и исчезают во мраке прошлого, а великие истины остаются и будут жить, пока живет наука, окружая ореолом славы имя того, кто открыл их и подарил человечеству.

Источники

1. Lee. Memoirs of Cuvier. 1838.