Жорж

— Да, это он, — прошептал незнакомец. — Боже! Как он изменился!

Потом, вновь посмотрев на старика с особым вниманием, он прошел по дороге так, чтобы подойти к нему незаметно. Это ему удалось, но он несколько раз останавливался, прижимая руки к груди, чтобы успокоить слишком сильное волнение.

Что касается старика, то он не пошевелился при приближении незнакомца, можно было подумать, что он не слышал его шагов. Но это было бы ошибкой, потому что, как только пришелец сел рядом с ним на скамейку, старик повернул к нему голову и, робко поклонившись, встал и сделал несколько шагов, намереваясь удалиться.

— Не беспокойтесь, сударь, — сказал молодой человек.

Старик снова присел на скамью, но уже не посередине, а на краю ее.

Тут наступило молчание: старик продолжал смотреть на море, а незнакомец — на старика. Наконец, после пяти минут безмолвного созерцания, иностранец заговорил.

— Сударь, — сказал он своему соседу, — вас, наверное, не было на набережной, когда почти полтора часа назад «Лестер» бросил якорь в порту?

— Простите меня, сударь, я был тут, — ответил старик, со смешанным чувством смирения и удивления.

— Значит, вы совсем не интересуетесь прибытием корабля из Европы?

— Как так? — спросил старик, удивляясь все больше и больше.

— Если бы вы интересовались, то не сидели бы здесь, а как все пришли бы в порт.

— Вы ошибаетесь, сударь, вы ошибаетесь, — грустно ответил старик, качая поседевшей головой, — напротив, я с бо́льшим интересом, чем кто-либо другой, отношусь к прибытию судов. Вот уже четырнадцать лет, каждый раз как приплывает корабль из какой-либо страны, я прихожу сюда и жду, не доставил ли он писем от моих сыновей или не возвратились ли они сами. Слишком тяжело стоять на ногах, потому я прихожу сюда с утра и сажусь здесь на то же место, откуда я смотрел, как уезжали мои дети, и остаюсь здесь целый день, пока все не разойдутся, а я потеряю последнюю надежду.

— Но почему вы сами не идете в порт? — спросил иностранец.

— Я ходил туда первые годы, — ответил старик, — но слишком быстро становилась ясна тщетность моих ожиданий. Каждое новое разочарование становилось все тяжелее, в конце концов я стал ждать здесь, а в порт посылаю своего слугу Телемаха. Так надежда теплится дольше: если он возвращается скоро, я надеюсь, что он сообщит об их прибытии; если задерживается — полагаю, что он ждет письма. Но он постоянно приходит с пустыми руками. И я иду домой один, вхожу в безлюдный дом, провожу ночь в слезах и говорю себе: «Наверно, приедут в следующий раз».

— Бедный отец! — прошептал незнакомец.

— Вы жалеете меня, сударь? — с удивлением спросил старик.

— Конечно, я вас жалею.

— Значит, вы не знаете, кто я такой?

— Вы человек, и вы страдаете.

— Но ведь я мулат, — тихо, с глубоким смирением ответил старик.

Его собеседник слегка покраснел.

— И я тоже мулат, сударь, — ответил он.

— Вы? — вскричал старик.

— Да, я.

— Вы мулат, вы? — старик с удивлением посмотрел на красно-синюю ленточку на сюртуке собеседника. — Вы мулат! Ну тогда ваше сострадание меня не удивляет. Я принял вас за белого, но если вы цветной человек, как и я, тогда другое дело, тогда вы друг и брат.

— Да, друг и брат, — сказал молодой человек, протягивая старику обе руки.

Потом он прошептал, глядя на него с глубокой нежностью:

— А может быть, и более того.

— Тогда я могу сказать вам все, — продолжал старик. — Я чувствую, что мне станет легче, если я расскажу вам о своем горе. Представьте себе, что у меня есть дети или, вернее, были, потому что только Бог знает, живы ли они еще; представьте себе, что у меня было двое детей, двое сыновей, которых я любил, как только может любить отец, а в особенности одного.

Незнакомец вздрогнул и еще ближе придвинулся к старику.

— Это вас удивляет, не так ли, — продолжал старик, — что я по-разному отношусь к своим детям и одного люблю больше, чем другого? Да, так не должно быть, я знаю и подтверждаю, что это несправедливо, но он был младше и слабее своего брата, и меня можно простить.

Незнакомец поднес руку ко лбу и, пользуясь моментом, когда старик, стыдясь только что произнесенной исповеди, отвернулся, смахнул слезу.

— О, если бы вы знали моих детей, — продолжал старик, — вы бы это поняли. Дело не в том, что Жорж — а его звали Жорж — был красивее брата, нет, напротив, его брат Жак был гораздо красивее; Жорж был слаб телом, но в нем был такой мощный и пылкий ум, что, если бы я отдал его в коллеж в Порт-Луи, чтобы он учился там вместе с другими детьми, уверен, он скоро обогнал бы всех учеников.

Глаза старика на мгновение сверкнули гордостью и воодушевлением, но через минуту его взгляд вновь принял рассеянно-боязливое выражение и затуманился:

— Я не мог отдать его в местный коллеж: он был основан для белых, а мы ведь мулаты.

Лицо незнакомца загорелось, его словно осветило пламя презрения и дикого гнева.

Старик продолжал, не заметив этой вспышки незнакомца: