Жозеф Бальзамо. Том 1

Жильбер подозревал, что, обнаружив его, Андреа удивится, обернется к отцу, сидевшему рядом с ней в карете, и скажет, кого она увидела.

И он не ошибся: Андреа удивилась, затем обернулась и указала на Жильбера барону, который величественно восседал в королевской карете, украшенный большой красной лентой.

— Жильбер! — вскричал барон, подскочив на месте. — Он здесь? А кто же присмотрит за Маоном?

Жильбер прекрасно слышал эти слова. С преувеличенным почтением он отвесил поклон Андреа и ее отцу.

Этот поклон потребовал от него напряжения всех сил.

— И впрямь! — воскликнул барон, заметив юного философа. — Наш негодник, собственной персоной.

Он так мало ожидал увидеть Жильбера в Париже, что сперва не поверил дочери и даже собственным глазам верил с величайшим трудом.

А лицо Андреа, в которое Жильбер вглядывался с обостренным вниманием, выражало полное равнодушие — по нему лишь облачком скользнуло удивление.

Высунувшись из кареты, барон жестом подозвал Жильбера.

Жильбер хотел было подойти, но его остановил сержант.

— Вы же видите, меня зовут, — сказал юноша.

— Зовут? Кто?

— Вот из этой кареты.

Сержант проследил взглядом, куда указывал палец Жильбера, и увидел карету г-на де Таверне.

— Пропустите, сержант, — сказал барон, — я хочу сказать этому юноше всего два слова.

— Да хоть четыре, сударь, — отозвался сержант, — времени у вас предостаточно: сейчас перед собором произносят приветственную речь, так что вы не тронетесь с места добрых полчаса. Пройдите, молодой человек.

— А ну поди-ка сюда, негодяй, — обратился барон к Жильберу, который нарочно шел не быстрее обычного, — да расскажи, что за случай привел тебя в Сен-Дени, когда тебе надлежит находиться в Таверне.

Жильбер вторично поклонился Андреа и барону и отвечал:

— Я попал сюда не по воле случая, сударь, а по своей воле.

— По своей воле, плут? Да откуда ж у тебя взялась своя воля?

— Всякий свободный человек вправе иметь ее.

— Всякий свободный человек? Вот оно что! А ты, значит, считаешь себя свободным человеком?

— Разумеется, ведь я никому не отдавал своей свободы.

— Ей-богу, забавный прохвост! — вскричал г-н де Таверне, которого взбесила самоуверенность Жильбера. — Значит, ты в Париже… Но как ты сюда добрался, скажи на милость? Каким способом?

— Пешком, — лаконично ответствовал Жильбер.

— Пешком? — с оттенком жалости повторила Андреа.

— Что же ты, интересно, намерен делать в Париже? — допытывался барон.

— Сперва получу образование, затем составлю себе состояние.

— Образование!

— Убежден в этом.

— Состояние!

— Надеюсь и на это.

— А чем сейчас занимаешься? Попрошайничаешь?

— Я — попрошайничаю? — с непередаваемым высокомерием отозвался Жильбер.

— Тогда воруешь?

— Сударь, — отвечал Жильбер с гневом и яростной решительностью, привлекшей на мгновение к этому странному молодому человеку внимание мадемуазель де Таверне, — разве я что-нибудь украл у вас?

— Чем же ты тогда занимаешься, лоботряс?

— Тем же, чем занимается гениальный человек, на которого мне хочется походить хотя бы упорством, — отвечал Жильбер. — Переписываю ноты.

Андреа повернулась к нему.

— Переписываете ноты? — переспросила она.

— Да, мадемуазель.

— Разве вы умеете? — презрительно заметила она таким тоном, каким сказала бы: «Вы лжете».

— Я знаю ноты, а для переписчика этого довольно, — объяснил Жильбер.

— Да откуда ты знаешь ноты, негодяй, черт бы тебя побрал?

— В самом деле, откуда? — улыбаясь, поинтересовалась Андреа.

— Господин барон, я всем сердцем люблю музыку, а мадемуазель каждый день час или два проводила за клавесином. Я, спрятавшись, слушал ее.

— Бездельник!

— Сперва я запоминал мелодии, а потом, поскольку эти мелодии были определенным образом записаны, мало-помалу научился читать их запись.

— По моим нотам! — вскричала Андреа вне себя от возмущения. — Вы смели трогать мои ноты?

— Нет, мадемуазель, я никогда не позволил бы себе этого, — отвечал Жильбер, — но вы оставляли на клавесине ноты, открытые то на одной странице, то на другой. Я их не касался, просто пытался читать: ведь глаза мои не пачкали страниц.

— Вот увидите, — заметил барон, — сейчас этот мошенник объявит нам, что играет на клавесине не хуже Гайдна.

— Наверно, я научился бы, — отвечал Жильбер, — если бы осмелился коснуться пальцами клавиш.

И Андреа невольно второй раз взглянула на это лицо, одушевленное чувством, которое невозможно назвать иначе как страстным фанатизмом мученика.

Но барон, чьему разуму были чужды ясность и спокойная рассудительность его дочери, вновь начал вскипать от ярости при мысли, что юноша прав и что, оставив его в Таверне в обществе Маона, с ним поступили воистину бесчеловечно.

Когда тот, кто по положению ниже нас, доказывает, что мы перед ним виноваты, нам нелегко простить ему эту вину; вот почему, чем больше смягчалась дочь, тем сильнее распалялся барон.

— Ах ты разбойник! — взревел он. — Ты сбежал, бродяжничал, а теперь, когда с тебя спрашивают за твое поведение, угощаешь нас баснями, вроде тех, что мы сейчас услышали! Ну, ладно же! Я не желаю, чтобы по моей вине на королевских улицах толкалось всякое жулье, всякий сброд…