Жозеф Бальзамо. Том 2

— Вот как? Однако, — продолжал Рафте, — я еще не видел назначения, подписанного королем, это нарушение правил.

— Назначение придет, можно не сомневаться.

— А «можно не сомневаться» — это теперь равносильно королевскому приказу.

— Каким ворчуном ты становишься с годами, Рафте! Откуда такая приверженность к правилам и форме? Знай я об этом заранее, ни за что не поручил бы тебе готовить мою речь при вступлении в Академию; она превратила тебя в педанта.

— Помилуйте, монсеньор, раз уж нам вручены бразды правления, будем следовать законным формам. Но странно все же…

— Что именно странно?

— Только что на улице ко мне подошел господин де Ла Водре; он сказал, что о министерских постах ничего еще не известно.

Ришелье улыбнулся.

— Господин де Ла Водре прав, — сказал он. — Так ты, значит, уже выходил из дому?

— Пришлось, черт побери: меня разбудил этот проклятый грохот карет, я и велел, чтобы меня одели; тоже нацепил военные ордена и прошелся по городу.

— Вот оно что! Господин Рафте веселится на мой счет!

— Боже меня упаси, монсеньор, но только, видите ли…

— Ну, ну?

— Гуляя, я повстречал одного человека.

— Кого это?

— Секретаря аббата Терре.

— Ну и что?

— Да то, что, по его словам, военным министром будет назначен его хозяин.

— Скажите пожалуйста! — с неизменной своей улыбкой обронил Ришелье.

— Какой вывод из этого делает ваша светлость?

— Вывод такой, что, если военным министром будет Терре, значит, я им не буду, а если не Терре — тогда, возможно, портфель достанется мне.

Рафте счел, что сделал достаточно и совесть его может быть спокойна: он был человек отважный, неутомимый, самолюбивый, столь же хитроумный, как его хозяин, и вооруженный лучше него, поскольку он был разночинец, существо подчиненное, и эти два изъяна в броне чрезвычайно обострили в нем хитрость, силу, сообразительность. Видя, что хозяин твердо уверен в успехе, Рафте решил, что опасаться нечего.

— Ну, монсеньор, — сказал он, — поспешите, не заставляйте слишком долго ждать, это послужило бы дурным предзнаменованием.

— Я готов. Еще раз, кто там?

— Вот список.

Рафте представил хозяину длинный список, в котором тот с удовлетворением прочел самые громкие имена, принадлежавшие знати, судейскому сословию и финансовому миру.

— Что скажешь, Рафте, я начинаю пользоваться успехом?

— Чудеса творятся на белом свете, — отвечал секретарь.

— Смотри-ка, Таверне! — произнес маршал, пробегая глазами список… — Что ему здесь нужно?

— Понятия не имею, господин маршал; ну подите же к посетителям.

И секретарь почти силком вытолкнул хозяина в большую гостиную.

Ришелье мог быть доволен: прием, который был ему оказан, удовлетворил бы и притязания принца крови.

Но вся эта хитрая, искусная, лукавая любезность, присущая эпохе и обществу, которое мы описываем, пришлась в этом случае весьма некстати, потому что утверждала Ришелье в жестоком самообольщении.

Согласно приличиям и требованиям этикета все избегали при Ришелье слова «министр»; лишь немногие храбрецы отважились на слово «поздравления», да и те понимали, что не следует слишком упирать на это и что Ришелье едва ли на него ответит.

Этот ранний визит был для всех простым жестом, чем-то вроде приветственного поклона.

В ту эпоху нередко бывало так, что самые широкие круги легко и единодушно улавливали тончайшие оттенки смысла.

Несколько придворных дерзнули выразить в разговоре какое-нибудь желание, просьбу, надежду.

Один сказал, что ему хотелось бы получить губернаторство где-нибудь поближе к Версалю. Он, дескать, рад поговорить об этом с таким влиятельным человеком, как герцог де Ришелье.

Другой уверял, что Шуазель трижды забывал о нем при представлениях к ордену; он выражал упование на память г-на де Ришелье, которая могла бы способствовать освежению памяти короля, потому что теперь все препятствия к королевской милости исчезли.

Словом, маршал с упоением выслушал добрую сотню просьб, более или менее корыстных, но облеченных в крайне искусную форму.

Мало-помалу толпа рассеялась; все удалились, дабы не мешать г-ну маршалу в его важных трудах.

В гостиной остался один-единственный человек.

Он не приблизился к Ришелье прежде, вместе с другими, он ничего не просил, он даже не представился.

Но когда ряды посетителей поредели, этот человек подошел к герцогу с улыбкой на устах.

— А, господин де Таверне! — процедил маршал. — Очень рад, очень рад!

— Я ждал своей очереди, герцог, чтобы принести тебе самые искренние, самые сердечные поздравления.

— Вот как, в самом деле? С чем бы это? — возразил Ришелье, которого сдержанность его посетителей обязывала к скромности и некоторой таинственности.

— А как же, с твоим новым постом, герцог.

— Тише! Тише! — отвечал маршал. — Не стоит об этом говорить, ничего еще не решено, все только слухи.

— Однако же, любезный маршал, множество народу придерживается того же мнения, что я: твои гостиные были полны.

— Право, не знаю почему.

— Зато я знаю.

— Что ты знаешь? От кого?

— Могу сказать очень немногое.

— Что же?