Жозефина

Маркиз де Галло, дипломат тонкого ума, гибкого и покладистого характера, не был австрийцем. Он был неаполитанцем и представлял в качестве посла неаполитанский двор в Вене. Он добился такого доверия, что, несмотря на его национальность, Австрия выбрала его одним из своих полномочных представителей. «У вас не немецкое имя», — заметил Бонапарт, когда увидел его в первый раз. «Это правда, — ответил маркиз де Галло, — я посол Неаполя». — «С каких это пор я общаюсь с Неаполем? — сухо произнес генерал. — Мы в мире. Разве у австрийского императора больше нет посредников старого закала? Вся старая венская аристократия умерла?». Маркиз опасался, как бы подобные размышления не дошли до венского кабинета, и с этого момента он делал все, чтобы понравиться Бонапарту. Последний тотчас же смилостивился, обрадованный, что получил над своим собеседником преимущество, которого он уже впредь никогда не терял. Маркиз де Галло, став позднее неаполитанским послом Бурбонов при первом консуле, затем послом короля Жозефа Бонапарта при императоре Наполеоне, признавался наивно, говоря об их первой встрече, что в его жизни никто не вызывал у него больше страха, чем Бонапарт.

Двумя другими полномочными представителями были генерал де Мерсфельд, благородный офицер, имевший незаурядный ум, вежливые манеры, и господин де Фиккельмонт, знакомый со всеми премудростями австрийской государственной канцелярии.

Переговоры проходили попеременно то у Бонапарта в штабе в Пассериано, то у полномочных представителей в Удине. Переговаривающиеся стороны обедали друг у друга. Развлечений было не так много, как в Монтебелло, но жизнь все же не была менее приятной. Герцог де Рагуз так вспоминал об этом периоде: «В моей памяти остались приятные воспоминания от пребывания в Пассериано. Там была особая атмосфера, которая не возникала с тех пор ни при каких обстоятельствах… Мы с пылом занимались телесными упражнениями для сохранения силы и ловкости, но и не пренебрегали духовной культурой и учебой. Монж и Вертолет все вечера посвящали обучению нас. Монж давал нам уроки описательной геометрии, науки, принципы которой он установил и использование которой так распространено».

Именно в Пассериано на встречу с Бонапартом прибыл генерал Десекс. Много дней они провели вместе и прониклись друг к другу симпатией. Герцог де Рагуз говорил: «Десекс вовсе не забыл моих предсказаний насчет Бонапарта, предсказаний, так быстро сбывшихся. Как только он увидел меня, он мне о них напомнил. Он высказал Бонапарту желание служить с ним в ближайшей кампании. К этому периоду относится первый египетский проект. Генерал Бонапарт охотно говорил об этой древней земле. Его память хранила множество исторических сведений, и он упивался идеями более или менее исполнимых проектов по Востоку».

Адъютанты Бонапарта наслаждались приятным пребыванием в Пассериано. Но генерал здесь занимался серьезными делами. Он был должностным лицом, становившимся все более значительным. Он рассматривал как знак недоверия высылку в Пассериано Бототта, личного секретаря Барраса. За столом в присутствии двадцати или тридцати человек он без уверток обвинял правительство в несправедливости и неблагодарности. Он подозревал директоров в желании противопоставить ему как соперника Ожеро, и, тонко борясь с противниками, без конца повторял, что его здоровье и моральный дух ослаблены, что ему нужно несколько лет отдыха, что он не может больше ездить верхом, но несмотря ни на что его заботит лишь процветание и свобода его отечества. Что бы он делал, если бы Директория поймала его на слове?

В отношении дипломатии идеи Бонапарта шли вразрез с идеями правительства. Он был убежден, что установить мир можно лишь пожертвовав Венецию Австрии Со своей стороны, Директория, считая бесчестием для себя отдачу республики монарху, хотела не спасти венецианскую независимость, а установить республиканский строй на всем полуострове, уничтожить светскую власть папы, разрушить монархии Пьемонта и Неаполя.

Бонапарт не разделял таких радикальных взглядов на внешнюю политику. Он знал, что ему было необходимо духовенство, чтобы иметь возможность достичь высшей власти, а после того как он столь часто выступал против тиранов, он считал, что обязан быть предупредительным по отношению к монархам, которые через несколько лет должны будут стать ему братьями. Линия поведения, которой он следовал в Пассериано, исходила из этих соображений. Проницательный и прозорливый наблюдатель уже мог разглядеть в подчиненном Директории будущего первого консула и императора. По своему воспитанию, по вкусам, по браку, по идеям и принципам он одновременно принадлежал и к старому обществу и к революции. Он должен был взять и от того и от другого все то, что могло быть ему полезно в удовлетворении его честолюбия и реализации его мечты.