Жозефина

Все кончено. Жозефина меняет роль. Она больше не зовется гражданкой Бонапарт. Ее будут называть мадам, как женщин старого режима, прежде чем ее назовут императрицей и Величеством. Республика остается только в названии. Исчезают республиканские институты. Остается один человек. Бонапарт, первый консул — больше чем конституционный правитель, и мало королев имело столько влияния, как его жена. Однако республиканский период политической жизни обоих супругов был по-настоящему самым счастливым моментом их существования. До 18 брюмера Бонапарта могли воспринимать как солдата свободы, а его жену — как настоящую патриотку. В этот период она с редким умением служила интересам своего честолюбивого супруга. Не будь ее, достиг ли бы он таких удивительных высот? Не ей ли он обязан поддержкой Барраса и тем, что в двадцать шесть лет стал главнокомандующим итальянской армии; не была ли она так полезна ему в Милане и в Париже, не она ли завоевала сначала итальянское высшее общество, затем французское; не удалось ли ей во время его египетской экспедиции ослабить зависть Директории; не сумела ли она быть в дружбе как с роялистами, так и с республиканцами, а утром 18 брюмера покрыла цветами шпагу Бонапарта, а в душистой записке, адресованной Гойе, спрятала западню? Динамика неумолима; улыбка мадам Бонапарт сопутствует каждому деянию ее супруга.

После 18 брюмера Люсьен еще полон либеральных иллюзий, совсем как Дону, Грегуар, Карно и сам Лафайетт. Он пребывает в убеждении, что Республика никогда не трансформируется в монархию, и он искренне воображает, что он спас свободу. Позднее он напишет генералу Гувьону Сен-Сиру: «Не согласитесь ли, дорогой генерал, что этого воина, когда-то равного Вам, сегодняшнего Вашего императора, Вы знали как ревностного и искреннего республиканца? Нет, ответите Вы, он вводил нас в заблуждение своим обманчивым видом. А я утверждаю, что он сам заблуждался. Генерал Бонапарт долгое время был республиканцем, как Вы и я. Он служил Республике с известным Вам рвением, с таким, какое Вы, возможно, не осмелились бы употребить на подобном плацдарме и против этого населения. Гордый характер независимых городов, рождавшийся на наших глазах, заставлял его уважать человеческое достоинство; и только когда консульская магистратура была заменена пожизненным консульством, когда решились сформировать некоторое подобие двора в Тюильри и окружили мадам Бонапарт префектами и придворными дамами, только тогда можно было разглядеть изменение в сознании властелина, и он позволил себе обращаться с этим миром так, как, впрочем, весь этот мир того желал».

Возможно, Наполеон был Цезарем вопреки самому себе. Еще вечером 18 брюмера он надеялся добиться одобрения своих Советов и не делать ничего противозаконного. Кто знает? Возможно, не было бы никакого государственного переворота, если бы директоры согласились снизить для него возрастной ценз, коль ему было лишь тридцать лет, а по Конституции для директоров требовался сорокалетний возраст. От чего зависят судьбы республик и империй?

Изначально Бонапарт был республиканцем, а Жозефина — роялисткой. Они станут сторонниками императорского режима, став один императором, другая — императрицей. Но имперское великолепие не заставит его забыть республиканский период. Скромная форма победителя при Арколе ему, возможно, предпочтительней и милей великолепного одеяния при короновании, и не однажды под золотыми лепнинами императорских дворцов добрая Жозефина будет с грустью вспоминать скромный дом на улице Победы, который был святилищем их любви.

Средиземноморское солнце не заставило ее забыть первые лучи восхода. Как и сама Франция, она теряет в свободе столько же, сколько приобретает в величии. Ее почти независимая жизнь сменяется подчинением этикету, ограничениями, свойственными ее высокому положению. Она уже королева, правда, не по происхождению. Покинув свой маленький особняк на улице Победы, она размещается в Люксембургском дворце. Но резиденция Марии Медичи оказывается недостаточно просторной для первого консула и мадам Бонапарт. По прошествии нескольких дней они, король и королева Франции, переместятся в Тюильри. Люсьен, невольный пособник создания империи, будет сокрушаться о том (как он сам об этом говорил), «что Конституция консульской республики так легко была принесена в жертву тому, что можно было бы назвать присвоением монархической власти, что так варварски уничтожили в неудачнике Людовике XVI, лучше всего подходившем к монархии». По требованию супруга мадам Бонапарт вынуждена будет удалить от себя мадам

Талльен и многих других своих лучших подруг из общества Директории. Даже не будет больше произноситься имя Барраса, такого могущественного раньше, а теперь неизвестного и забытого в своем поместье Гросбуа. Бонапарт совсем не любит вспоминать, что когда-то он зависел от этого человека.