Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша

Г-н де Богарне, самозваный виконт, не мог ездить в королевской карете, не имел права сопровождать его величество на охоте и не получал приглашений на придворные приемы. Как многие современники, семья Богарне самочинно присвоила себе знатность и не могла притязать на «представление ко двору». Однако Александр танцевал так ловко, что однажды его — без жены — позовут на один из знаменитых балов Марии Антуанетты. Всего однажды! И обида на это заставит позднее гражданина Богарне с восторгом броситься в революцию.

Итак, Александр не принят при дворе, но он, в свою очередь, остерегается приобщать жену к светской жизни. По его мнению, она невоспитанна.

— Я составил план ее перевоспитания и надеюсь, что она своим рвением исправит последствия первых пятнадцати лет жизни, когда ею толком не занимались.

Словом, пусть она принимается за работу, чтобы ублаготворить педанта мужа! И главное, пусть не выказывает постоянно ему свою любовь и не вздумает его ревновать! Это уже верх вульгарности! Как! Крошка Роза осмеливается подозревать своего вольнодумного мужа в неверности? Подобное чувство рассматривается в то время как устарелое и присущее только маленьким людям, особенно в случае брака по расчету… Хуже того! Она дерзает писать мужу об этом. Какой дурной тон!

«Уповай на мою точность, — советует он ей, — и не отравляй удовольствие, которое я испытываю, читая то, что ты мне пишешь, упреками, которых не заслуживает мое сердце».

Бедная Роза знает, что муж считает ее невежественной — он ей непрестанно это твердит. Александр получил хорошее образование, а маленькая «виконтесса» темна, как и полагается выросшей на солнце креолке. Поэтому она с кротостью и доброй волей обещает ему не пожалеть сил, чтобы выучить все, чего она не знает, и тем самым не посрамить честь того, чье имя носит.

«Я восхищен желанием учиться, которое ты мне выражаешь, — отвечает ей Александр. — Такая склонность, которую мы всегда в состоянии удовлетворить, есть залог неизменно чистых радостей и дает человеку то бесценное преимущество, что его никогда не устают слушать. Если ты будешь упорна в своей решимости, приобретаемые тобой познания поднимут тебя над уровнем других и, украсив скромность образованностью, сделают тебя законченной женщиной».

Маленькая креолка наверняка лила первые слезы, читая эти строки двадцатилетнего магистра, на котором оставил свой отпечаток несносный Патриколь. С неподдельной радостью и удивительным самодовольством тщеславный виконт адресует молодой женщине, которую не любит, пустые и напыщенные фразы. От его фатовства бросает в дрожь:

«Действительно, мое самолюбие восхищено; я говорю как человек, уверенный в том, что он любим и желанен».

Бедная Роза!

* * *

«Письмо от тебя, которое мне только что вручили, так нежно и приятно, что сердце, продиктовавшее его, не может не быть чувствительным и не заслуживать любви. Оно, действительно, таково…»

Эти неожиданные строки подписаны Александром, отбывшим в Брест, в свой полк, и адресованы жене. Он пишет ей далее: «Мое доверие к тебе заслуживает такого же с твоей стороны, и, если я его еще не добился, я все же не оставляю надежды его завоевать. Прощай, сердце мое. Если я расцеловал бы тебя так, как люблю, твоим пухленьким щечкам, боюсь, стало бы больно. Прощай, тысячу раз прощай. Твой верный друг и нежный муж».

Слезы юной креолки высохли: ей, кажется, удалось, если уж не покорить мужа, по крайней мере, обезоружить его, не слишком надоедая ему своей докучной любовью. «Да, сердце мое, — продолжает он, — я вправду очень тебя люблю, желаю встречи с тобой, и она, хоть и близка, кажется мне страшно отдаленной».

Разумеется, — иначе все было бы слишком хорошо! — даже в конце этого письма опять чувствуется педагог: «Я в восторге от сообщаемых тобой домашних новостей и ничего не жажду так, как мира и покоя в своем доме. Помни, дорогой мой друг, что для этого не жаль никаких усилий, что не следует бояться даже лишений, коль скоро их цель — вернуть и упрочить счастье в лоне семьи. Только там можно испытать подлинные радости и укрыться от жизненных невзгод».

Александр отдает себе, однако, отчет в том, что таким тоном не говорят с семнадцатилетней птичкой с заморских островов. Поэтому он спрашивает: «Не находишь ли ты, что сегодня я выгляжу нудным моралистом?»

Он остается им изо дня в день и сохраняет свой учительный настрой даже тогда, когда движим более нежным чувством: «Ты не пишешь мне о своих талантах. Развиваешь ли ты их, дорогой друг? Я хотел бы, чтобы ты всегда посылала мне черновики своих писем. Я, может быть, найду в них какие-нибудь погрешности слога, но мое сердце легко прочтет в них чувства твоего сердца».