Жребий

А когда ей удается наконец отодвинуть Айло — может быть, не выпихнуть за дверь, но по крайней мере затолкать за старомодный холодильник, — Джулиет наталкивается на Кристу. У Эрика есть женщина. Разумеется, есть. Криста. Джулиет представляет себе более молодую, более соблазнительную Айло. Широкие бедра, сильные руки, длинные волосы — светлые, без проседи, — грудь, откровенно болтающаяся под свободной рубашкой. То же агрессивное — и в случае Кристы привлекательное — нежелание следовать моде. Та же аппетитная манера жевать и выплевывать слово.

Еще две женщины приходят ей на ум: Брисеида и Хрисеида. Подружки Ахиллеса и Агамемнона. Про них обеих говорится «прекраснощекие». Когда профессор прочитал по-гречески это слово (которое она сейчас не может вспомнить), лоб его густо порозовел, и он как будто изо всех сил сдерживался, чтобы не захихикать. В эту минуту Джулиет его презирала.

Так что же, если Криста окажется более грубым, более северным вариантом Брисеиды/Хрисеиды, она и Эрика станет презирать?

Но откуда она это узнает, если сейчас спустится к шоссе и сядет в автобус?

Оказывается, она с самого начала совершенно не собиралась идти на автобус. Похоже, что так. Теперь, когда Айло нет, проще разобраться в собственных намерениях. Она наконец встает, варит себе еще кофе и наливает его в кружку, а не в одну из чашек, выставленных Айло.

Она слишком напряжена, чтобы испытывать голод, но изучает бутылки, очевидно, принесенные гостями на поминки. Шерри-бренди, грушевый шнапс, ликер "Тиа Мария", сладкий вермут. Бутылки открыты, но, видимо, их содержимое оказалось непопулярным. По-настоящему пили из тех опустевших бутылок, которые Айло по ранжиру расставила за дверью. Джин и виски, пиво и вино.

Она наливает "Тиа Мария" себе в кофе и подымается по ступенькам в большую гостиную, взяв с собой бутылку.

Это один из самых длинных дней в году. Но здешние деревья — большие пушистые вечнозеленые и земляничные с красными стволами — не впускают в комнату свет заходящего солнца. В кухне светло из-за верхнего света, а в гостиной окна — просто длинные прорези в стене, и здесь уже начала сгущаться темнота. Пол не отполирован, старые потертые ковры лежат на фанерных квадратах, и комната обставлена странно, вразнобой. Главный предмет обстановки — подушки, разбросанные по полу, среди них — маленькие подушечки, обтянутые потрескавшейся кожей. Огромное кожаное кресло, из тех, что можно откинуть назад и выдвинуть скамеечку для ног. Тахта, покрытая настоящим, но изорванным лоскутным одеялом, допотопный телевизор, книжные полки — просто набитые на стену доски, на которых нету книг, только кипы журналов "Нэшнл джиографик" и еще пара журналов о парусниках да выпусков "Популярной механики".

Айло, вероятно, не добралась до уборки этой комнаты. На коврах — кучки пепла, очевидно там, где опрокинули пепельницы. И всюду крошки. Джулиет приходит в голову поискать пылесос, если он тут есть, но потом она думает, что, даже если ей удастся заставить его работать, наверняка что-нибудь случится — машина, например, сомнет и засосет эти тонкие ковры. Так что она просто садится в кожаное кресло и, по мере убывания кофе, подливает себе в кружку "Тиа Мария".

Ничего ей особенно не нравится на этом побережье. Деревья слишком большие и растут скученно, и у них нет никакой индивидуальности — просто лес, и все. Горы — слишком грандиозные и невероятные, а острова, попадающиеся в проливе Джорджия, слишком настырно живописные. И этот дом с его большими комнатами, скошенными потолками и необработанным деревом — весь застылый и смущенный.

Время от времени лает собака, но без всякой срочной надобности. Может, ей просто хочется войти в дом, побыть в обществе. Но у Джулиет никогда не было собаки — собака в комнате будет свидетелем, а не товарищем, будет ее только смущать.

А может, собака лает на забредшего оленя, или медведя, или пуму. В ванкуверских газетах что-то писали о пуме, которая — кажется, как раз на этом побережье — растерзала ребенка.

Как кому-то может прийти в голову мысль жить здесь, если едва выйдешь из дому, сразу оказываешься среди хищных и опасных животных?

Каллипареос. Прекраснощекие. Поймала. Гомерово слово сверкает у нее на крючке. И вслед за ним она вдруг вспоминает весь свой древнегреческий словарь, все, что последние полгода пролежало, как будто запертое в чулан. Она же не преподавала древнегреческий, поэтому она это отложила.

Вот что происходит. Откладываешь ненадолго и время от времени заглядываешь в этот чулан в поисках чего-нибудь другого, вспоминаешь и думаешь: вот-вот. А потом оно превращается просто в то, что лежит в чулане, и уже куча другого навалена перед этим и сверху, и в конечном счете просто об этом забываешь.

О том, что было твоим ярчайшим сокровищем. Просто забываешь, и все. Когда-то о такой утрате и помыслить было нельзя, а потом о ней и не вспоминаешь.

Вот что происходит.