Жребий брошен

— Пожелаю, — серьезно согласилась эльфийка. Она выбралась из-под витринки и с легкостью, присущей ее расе, пересекла зал. Стало тихо; множество глаз внимательно смотрели на женщину с лютней в руке.

— Вы пришли сюда соревноваться… — Ларисса говорила в полной тишине, и голос ее чуть звенел, легко наполняя пространство зала. — Вы пришли сюда за победой — и теперь не можете смириться с поражением. Но вы проиграли раньше — когда думали о победе. Когда каждый хотел стать первым. А надо было — единственным.

Я вздрогнула. Чувство дежавю было таким сильным, что я не сразу поняла, что мне напомнила эта фраза. Ну конечно же… первое березня, кабинет Рихтера, я сижу на парте и смотрю в окно.

«Наступает момент, когда понимаешь, что главное — быть не первым, а единственным. И не в смысле устранения конкурентов…»

Эльфийка замолчала, точно не в силах выразить то, что хотелось бы, словами. Тронула струны лютни и не запела — заговорила, негромко и ровно, голосом подчеркивая жесткий ритм:

Смотри — бледнеет ночь, смотри — горит восток,
И через час споют серебряные трубы.
К нам город этот был порою так жесток, —
Но что мне до того?.. И ныне сердцу любы
И башенки-вежи, и мостик через ров,
И древних рубежей священные пределы…
Мы выйдем через час, покинем прежний кров,
Единый вечный Путь назвав своим уделом.
Мы выйдем через час. Всего лишь через час
За нами навсегда захлопнутся ворота.
Колеблется огонь, и плавится свеча,
Секунда — что кинжал, минута — что гаррота…

Я молчала, затаив дыхание. И точно так же молчал весь зал: ни шелеста, ни шороха, ни единого слова. Только голос, ровный и немного усталый; только лютня, только тихая, печальная мелодия — без надрыва, столь любимого «юными поэтами», без надуманного трагизма. Чего уж теперь… когда ничего не вернуть…

Настоящее. Вот это было — настоящее.

Искреннее.

Мне хочется забыть про это слово — ДОМ,
Про то, что мы с тобой когда-то ДОМА были;
Чтоб ветер пел для нас — для нас двоих — о том.
Сколь просто и легко мы прошлое забыли.
И будут битвы, где, примкнув спиной к спине,
Сразимся мы — одной лишь только славы ради;
И много лет спустя — так думается мне —
Заезжий менестрель споет о нас в балладе.
Но, глядя на восток, я думаю сейчас:
Отныне и вовек будь проклята дорога,
За то, что нас она, едва лишь минет час,
Навеки уведет от старого порога…

Резким движением эльфийка прижала струны. Мелодия оборвалась; и в тот же миг Ларисса, по-прежнему держа инструмент в левой руке, коротко кивнула слушателям. Выпрямилась — четкая, как написанный единым взмахом кисти восточный иероглиф. И быстро, так быстро и легко, будто к сапогам у нее были приделаны крылья, вышла из зала прочь.

Несколько секунд в комнате было тихо. А когда в ней заново родились звуки, были они поначалу тихими и несмелыми, но минуло от силы минуты три, когда все заново заговорили в полный голос. И вновь шуршали пергаменты, и запихивались в сумки дипломы, и спешно писались адреса на полях черновиков… но солнечный луч, падавший чуть наискось из окна, был все-таки светел. И от него шло тепло — настоящее весеннее тепло.

Значит, жить все-таки можно. Правда?..

Вечером мне доставили посылку.

Полин, балансируя на стуле, прикрепляла диплом к гвоздику на северной стене. Рамка, в которую был вставлен пресловутый диплом, розовела, как любимая галлюцинация эмпатов всех времен и народов, — известно же, что, держа экзамен на мастерство, всякий душевед должен выбрать себе глюк Большинство, говорят, выбирают розовых слонов. Возвращаясь к рамке: сделана она была из толстого стекла, а по краю ее украшали густо налепленные бабочки, цветочки и упитанные купидончики.

В окно вдруг постучались — так решительно и по-хозяйски, как это умеют только работники гарпочты, а в народе — Летучего Приказа. Честное слово, я бы ничуть не удивилась, увидав там пресловутого амура с композитным эльфийским луком, но, хвала богам, его там не имелось, а имелась обыкновеннейшая гарпия. Скрестив руки на груди и сложив крылья, она хмуро наблюдала за тем, как я торопливо сдираю с рам наклеенные по осени полоски.