Жребий изгоев

Полоцкий князь водил в Степь пятисотенную рать. Большего войска так далеко увести было нельзя – беспокойная литва всё время тревожила межу (да и не только межу!) княжества, забираясь набегами даже и до самых Полоцка и Менска.

Соединённые дружины русских князей и ополчение донской руси, которую ныне на Руси часто звали «козарами», в память про то, как были они подколенниками козарских хаканов, развернулись широким полумесяцем, прижимая торческие кочевья к Днепру. Война была выиграна заранее, ещё тогда, когда она была задумана. Торческие полки, уже неоднократно до того битые половцами, рассыпались по Степи, спасая кого могли. А торческие вожди, прежде свободные бек-ханы, склонились перед мечом великого князя.

Всеслав чуть усмехнулся – была нужда лишний раз громить и без того уже разбитого ворога. Зачем? Чтобы торков сменили половцы, с которыми уже довелось столкнуться Всеволоду? Гораздо умнее было бы помочь торкам, чтоб они остались в Степи занозой в половецкой лапе.

Впрочем, это его мало волновало. Хотят Ярославичи громить торков – пусть их. Для его земли это мало значимо. И кривичам вообще нечего делать в Степи, у них свои «половцы» – литва. Добро хоть с несколькими у него мир – двое литовских князей на сёстрах его женаты, да за младшего Всеславича, Глеба, дочь князя селов сговорена. Но с остальными мира пока не видать. И пойдут ли Ярославичи заступаться за его кривскую землю, прикрывать её своим щитом от литвы, как он сейчас ходил с ними в Степь, на совершенно ненужную ни ему, ни кривской земле, ни Руси вообще войну – Велес знает.

Так же мыслили и гридни – Всеслав знал, что думает и про что говорит старшая дружина.

И что поразительно – ещё до похода то же самое говорил ему в Полоцке матёрый боярин, полоцкий тысяцкий, Бронибор Гюрятич, на которого он, Всеслав, нынче оставил Полоцк и всю кривскую землю.

– Мне, княже Всеслав, нет никакой разницы, кто там, на полудне, в Киеве сидит на престоле великокняжьем, – рассудительно говорил старый полоцкий тысяцкий Бронибор. – Да и не мне одному, всему боярству кривскому, пожалуй. Нас дела юга не касаются, у нас свои, кривские занозы.

Всеслав молча слушал, понимая, что Бронибор сейчас говорит вовсе не от себя, раз уж про всё кривское боярство упомянул. Стыл на столе забытый кубок с горячим сбитнем, князь жадно вцепился взглядом в лицо тысяцкого, полускрытое в тени от жагры на стене – пламя дрожало от сквозняка, и тень рвано колыхалась, то открывая крупный прямой нос боярина и клок бороды с шевелящимися губами, то снова пряча всё лицо целиком, и тогда только угадывались в тени очертания высокого лба и могучих усов.

– Нам свой господин нужен, природный, кривский, и никого опричь тебя кривская земля на свой стол не примет. И биться мы будем за то, чтобы киянин с юга над нашей землёй не началовал, на то и отец твой жизнь положил, и дед, и прабабка. Здесь тебе князем быть, Всеславе Брячиславич, не на юге – для киян ты чужак. Боярство на Горе тебя не примет. И беды здешние тебе решать, не южные.

– Чего ж раньше мне про такое не говорил, Брониборе Гюрятич? – с весёлым удивлением спросил Всеслав, вспомнив, наконец, про кубок и отхлёбывая остывший сбитень.

– Время не пришло, княже, – Бронибор глянул сумрачно. – Ныне ты в самом возрасте, когда большие дела совершают. Пришло время весь Север в руках своих совокупить.