Жребий Кузьмы Минина

Пожарский устало провёл по лицу рукой, покосился на Минина. Тот сидел задумавшись, поглаживая глубокую складку на лбу. Но, уловив взгляд князя, посмотрел твёрдо. Видно, то, что заведомо смущало Дмитрия Михайловича, нисколько не поколебало его. Всё же Пожарский и сейчас не обрёл полной уверенности, заговорил с растяжкой, как о чём-то крайне сомнительном:

   — Нижегородцы склоняют меня идти на Ярославль...

   — На Ярославль? — мрачно усмехнулся Бутурлин. — А почему не на Пермь? Крюк-то ещё боле. Всё войско по дороге растеряем!

   — Нет, не растеряем — умножим,— ответил с лавки Кузьма. — Умножим! — повторил убеждённо. — Аки Волгу, притоками напитаем. Все дороги закрыты, на Ярославль же путь для нас торный, наезженный. Весь-то люд повдоль Волги свычный: и приветит и пособит. Да и войско, идя без опаски, в походе гораздо обвыкнется. А от Ярославля до Москвы, вестимо, рукой подать. Самая для нас удобь. И уж не мы Заруцкого, он нас будет сторожиться. Да идти бы нам тотчас, до ростепели. Не так ли, Григорий Лукьянович? — повернулся он к Микитникову.

Розовощёкий, полноватый, молодой ещё, но с цепким взглядом, что бывает у людей наторевших и оборотистых, Микитников заговорил живо и бойко, будто товар на прилавке раскидывал:

   — Поспешить не худо. Ловко выйдет. Заруцкого-то вкруг пальца обведёте. А то уж он и Ростов Великий к рукам прибрал. Его казачки к нам заглядывали, да у нас они не чуют никакой опаски. Доберётеся ж до нас без великих помех. Мы встретим с радостью. Да что толковать, сами судите: я привёз сюда весь наш денежный сбор и своих полтыщи рублёв присовокупил. Дадим вам и ратных людей.

   — Свей к вам близко, не стерпят, — сел на своего конька Бутурлин.

   — Хитро ли дело свеев умаслить? Им с места трогаться проку нет, к Новгороду тут же псковский самозванец подступит, — легко отбил довод Бутурлина Микитников, словно мелкую рыбёшку от крупной откинул.

Все задумались. Затея была заманчивой, хотя и рисковой. Но и оставаться в Нижнем — войско томить. Лежач камень мохом обрастает.

   — Мыслю, так-то верно будет, — первым высказался Алябьев, всегда отличавшийся прямотой.

   — Соломон бы лучше не рассудил! — подхватил с лёта одобрение старого воителя проворный Болтин.

   — Гут! — отозвался со своего места молчаливый немецкий голова, представлявший на совете иноземцев, что жили в Нижнем.

   — Попытка — не пытка, — согласился с ними и Бутурлин.

Раздались ещё голоса. Совещатели сходились на одном: поднимать ополчение в поход.

   — Погодим до Великого поста, — осталось последнее слово за Пожарским. — Послал я гонцов в Казань — жду вестей от Биркина. А к Ярославлю допрежь вышлю с отрядом Лопату. Готов ли, Петрович?

   — Не посрамлю, брате, — тряхнул тот кудлатой головой.

Церковь была пуста, и, ступив за её порог, Кузьма с облегчением перекрестился. Коли и хватятся его в земской избе — тут искать не станут: время ли первому сподручнику Пожарского шастать по убогим приходским церквам! А у Кузьмы вящая нужда побыть в уединении, дух перевесть, умом пораскинуть. Чуял, скоро и помолиться ладом будет недосуг.

Обмахивающий кадилом иконы сгорбленный от старости священник даже не глянул на Кузьму: служба свершена, и прихожане теперь вольны разговаривать с Богом без пастырской помощи. Да и каким беспрекословным внушением мог помочь задичавший поп с космами нечёсаных волос на плечах, трясущимися руками и в такой заношенной фелони, что она чуть ли не расползалась от ветхости? Церковная нищета — горький знак вселюдского прозябания. Скудели приходы — бедовала церковь. А тут и последнюю ценную утварь снесли из нижегородских храмов на ополчение, вовсе их опустошили. Окупятся ли жертвенные даяния? Может, пущего лиха надо ждать? Ни имущества не будет, ни веры, ни ратной удачи. Кого тогда винить?

И сами собой шевельнулись сухие губы Кузьмы, зашептал он сокровенное: «Душе моя, душе моя, пошто во гресех пребываеши, чью твориши волю и неусыпно мятешися?..»

Тишина в церкви успокаивала, врачевала. Плотные бревенчатые стены ещё сохраняли тепло с утра протопленных печей. Лёгкий угарец смешивался с ладаном, и от этого дурманного запаха слегка кружилась голова. Глаза отдыхали в сутеми. В большом подсвечнике у аналоя горело всего с пяток свечей, мерцавших словно речные жёлтые купавки. Почти целиком затенённый, тускло отблёскивал иконостас красками деисусного чина. По-домашнему приютны невеликие деревянные церкви, где под крутым шатровым верхом всё располагало к несуетному раздумью.

Паче всех бед опасался теперь Кузьма раздора в ополчении. Хоть и верно изрёк намедни в земской избе мозговитый печатник Микита Фофанов, что-де бедою ум покупают, для многих ещё не стала суровым уроком участь ляпуновского войска. Мучило Кузьму, что, если поссорятся начальные родовитые люди, не в силах он будет унять их, потушить вражду. Даже ради самых благих помышлений у него никогда не возникало желания поставить себя в один ряд со служилой верхушкой — всякому своё, но ему ревностно хотелось, чтобы все были равны перед совестью. Иначе и к разуму взывать без пользы. Бесплодные перекоры — напрасные жертвы.