Жребий праведных грешниц

За подобное представление и вихлявую манеру говорить, когда тебя еще не спросили, они получили общую характеристику – артистки. Пожилые женщины косились на их брюки, женская мода на которые только проникала. Но, как сказал Иван, бабушки еще не видели ваших мини-юбок. Могли бы и отхлестать вожжами. Он говорил с серьезным выражением лица, и девушки ему поверили бы, не рассмейся он в конце. Рассмеялся и тут же получил подушку-думку. По настоянию Тани думку постоянно носили с собой и прозвали «кавкой», потому что по-сибирски «кашлять» – «кавкать». А «язевый лоб» – «дурак». Бама почему-то это выражение не употребляла. Иван решительно отказался ходить по селу с подушкой. Но разве Таню переспоришь? Пожала плечами: они сами будут таскать думку по очереди, по-сестрински или по справедливости, если он, Иван, – язевый лоб.

Дядя Кондрат, участковый, приглашенный принимать клад, почесал затылок и сказал, что он не уполномочен, однако сопроводит клад и деда Максима, как нашедшего клад, в Омск. А также составит опись содержимого ящика, «чтобы не пропало чего-нибудь из госимущества». При этом участковый выразительно посмотрел на Соню, удивительно точно определив в ней человека, легкомысленно относящегося к уголовной ответственности. Поняв, что он собирается описывать каждую вещь, посылать в школу в кабинет физики за весами, чтобы взвешивать золото, девушки попытались улизнуть, но их не отпустили как свидетельниц. Тогда Маня предложила просто опечатать ящик. Дядя Кондрат обрадовался этой идее больше, чем сами свидетельницы. Он велел принести клея и побольше нарезать белых полосок от полей газет, писал на них: «Не вскрывать! Ответственность по статье…» Номер статьи он не помнил, Маня подсказала: статья 148 Гражданского кодекса РСФСР от 1964 года. Участковый писал медленно, с особым, как казалось, удовольствием выводил: «Карается лишением свободы от 5 до 15 лет», указывал свою должность и кудряво расписывался. Соня пробурчала, что проще было бы нарисовать черепа с костями.

Когда девушки уехали, Иван обнаружил, что избавился от Кати. Раньше она знала, что Иван у нее на аркане, хоть и на подневольной, но привязи. А теперь вырвался, потому что смотрел насмешливо и свободно: хочешь – люби, броди за мной, хочешь не люби – мне равнобедренно. Катя могла сражаться с его нелюбовью, а против равнодушия была бессильна.

– Да пошел ты! – в сердцах послала Катя Ивана.

– Вот это правильно! – одобрил Иван. – Ты мне от ворот поворот дала. Потому что я… что?

– За юбками бегаешь!

– Точно! Особенно за мини-юбками, от этого бесстыдства у меня слюни до колен. Сдался я тебе, такой паскудник?

Репутация Кати не пострадала, считалось, что она бросила Майданцева, кысой увивавшегося за артистками с подушкой – все село видело.

Осенью Иван приехал в Ленинград. К Камышиным пришел, когда устроился учеником слесаря-сборщика на приборостроительный завод и поступил на подготовительные курсы в Технологический институт. Из деревенской деликатности постеснялся явиться, когда были проблемы. По деревенской недалекости не сообразил, что нужно было сначала позвонить, предупредить, спросить, когда удобно прийти.

На звонок дверь открыла высокая пожилая женщина. Иван сразу понял, что это и есть Бама.

– Ипполит? Из Норильска? – почему-то прошептала Бама.

– Иван Майданцев, – так же тихо ответил он. – Из Погорелова.

– Ах, голубчик! – в полный голос воскликнула Бама, обняла его. – Что ж ты налегке? Пошто чемодан на вокзале оставил? Проходи, касатик!

Месяц назад их посетила Алла из Сыктывкара – дочь Степана от третьего брака. Соня не испытывала недостатка в сестрах, но была не против еще одной, единокровной. Если бы Алла держалась скромнее и убрала с лица самодовольную мину. Не восьмиклассница приехала с классом на экскурсию в Ленинград, а принцесса заморская до них снизошла. Самая младшая за столом, а никому слова не дает вставить, моросит скучные глупости. Сонятаняманя легко бы Аллу осадили и выяснили: данное беспардонство есть смущение провинциалки, желающей показать, что в Тмутаракани жизнь бьет ключом, или дурное воспитание? Если бы не дедушка с бабушкой, которые выглядели так, словно они эту Аллу много лет назад бросили, в детдом подкинули. И теперь их совесть мучает перед лицом сиротки объявившейся. Сиротка могла бы поблагодарить за деньги, которые ей бабушка с дедушкой регулярно переводят, или поинтересоваться родным папой. Словом, визит внучки-сыктывкарки оставил неприятный осадок. А ведь был еще внук Ипполит в Норильске.

Соня и Маня Ивану обрадовались и с ходу сообщили, что Татьянки дома нет, она на дежурстве в больнице. Могут проводить, это не очень далеко. Им было понятно, что Иван явился не ради их прекрасных глаз, а Таниных. Бама, конечно, быстро не отпустила, накормила и расспросила про деревенских.

Дедушка Саша называл Таню, работавшую санитаркой в больнице, и Ивана, ученика слесаря, «наши пролетарии».

– Маня, там наши пролетарии небось целуются в парадном. Сходи разгони, – говорил он. – Поздно уже.