Жрица Изиды

К грусти Мемнона примешивалось горькое чувство сознания своего бессилия. Эта темница и этот мрак, предвещающие бесславный конец, были высшей насмешкой судьбы над жизнью, всецело посвященной исканию истины. Разве он не пожертвовал всем желанию проникнуть за завесу Природы, в мир духов, к центру самой жизни? Сначала невидимые силы благоприятствовали ему, послав ему приемную дочь, его прорицательницу, Альциону. Она сделалась его светочем, его надеждой. Через нее и с нею он проник в потусторонний мир, но в тот момент, когда посвященный уже готов был погрузиться в божественный источник, исходящий из него луч ослепил его. Гор-Антерос, ученик, некогда отвергнутый соперник, сделавшись Гением Альционы, сказал ему: «Ты не пойдешь дальше!» И с этого времени Мемнон жил в полумраке. Он ждал, страдал, искупал свою вину. Он принял нового ученика, нового соперника, Омбриция. Он полюбил его до того, что обещал ему в супруги Альциону. И вот, этот развращенный честолюбец сделался его палачом и погубил иерофантиду. Теперь, по-видимому, все погибло. Что станется с Альционой, разлученной с ним? Погибнет ли она позорным образом, или он сам умрет раньше, не увидев ее еще раз. В этом ли заключается ужасное Возмездие, предсказанное ему Саваккием в песках Египта? Этого ли требует от него Дух для высшего посвящения? Как! Для того чтобы подняться к Богу, нужно отречься от всего самого божественного и сладкого, от обладания любимой душой? При этой мысли ему показалось, что его окутывает вечная тьма.

Но вдруг, охваченный новым порывом, исходящим из самых сокровенных глубин его существа, Мемнон встал и проговорил с силой внутреннего глагола, повелевающего неведомым силам:

— Ну, что же, хорошо, я отказываюсь от этого…, но пусть я увижу ее победоносной, мою Альциону, в свете Изиды, как я вижу ее в эту минуту… и пусть виновные будут наказаны! Свет, Справедливость, Истина! Когда эти три луча соединяются воедино, проявляется величие Бога!

В другом углу темницы Гельвидий тоже был погружен в раздумье. Мрак уже не угнетал его, и хотя мысли его были не менее жестоки, он страдал меньше. Будучи моложе и живее, он сохранил в себе силу возмущения. А возмущение, последнее прибежище раба и осужденного, каким бы сокровенным и безмолвным оно ни было, есть все же действие, вопль неистребимой надежды. Гельвидий принадлежал к людям, рожденным с светом в сердце и на челе. Он не обладал глубокими знаниями Мемнона, но сущность их была как бы разлита в его чувствах и в его задушевных мыслях. Она сияла во всех его малейших поступках. Мечтой его было не познание великой тайны, а вольный город. Вольный и свободный по образцу греческих городов, где беспощадная олигархия и яростная демагогия оспаривают друг у друга власть, не по образцу римскому, где власть угнетающего народ сената сосредоточилась в конце концов в руках всемогущего цезаря. Гельвидий хотел создать вольный город путем создания группы посвященных, устанавливающих вокруг себя цепь душ, духовную иерархию, сообразно с достоинством и степенью развития этих душ. Химерическая мечта, говорили ему, быть может, преждевременная. Но разве она не была продиктована человеку законами вселенной и сознания? В нее верил Пифагор, верил и он.

Ради этой мечты он построил свою трирему и возвестил в городах Великой Греции новое слово. Ради этой мечты он призвал в Помпею иерофанта Мемнона и прорицательницу Альциону. Этой верой и этим светом он завоевал сердце Юлии Гельконии, ставшей его женой Гельвидией. Увы! Чего же достиг он? Несмотря на его убежденность и пламенные усилия, он сам и его сторонники не могли устоять перед властью цезаря, и удар был нанесен рукой того, на кого он возлагал самые блестящие надежды, — рукой неверного ученика, превратившегося во врага, рукой Омбриция Руфа. Состояние дуумвира должно перейти в собственность императора. Он сам, его жена и его друг, осужденные, как заговорщики, могли погибнуть с минуты на минуту от меча центурионов или веревки палача. И Гельвидий не без трепета думал о том, что будет с его маленькими детьми, двумя сыновьями, оставленными дома на попечении вольноотпущенников.

Однако что-то говорило ему, что он не погибнет в этой бесславной темнице и что сила, более могущественная, чем его, распахнет ее двери. Тогда, думая о великих стоиках, погубленных Нероном, Гельвидий выпрямился и произнес мысленно следующую молитву: «Великий Боже, управляющий моей душой, я жил для Света и Свободы. Если мне суждено умереть, пусть я пролью свою кровь при свете дня, перед лицом всего народа, как возлияние в честь Юпитера-Освободителя!»

Успокоив таким образом свои взволнованные души, Мемнон и Гельвидий заснули глубоким сном. Проснувшаяся от кошмара Гельвидия услышала во мраке только зловещее шуршание крыльев летучей мыши и перемежающиеся стоны ветра в отдушине свода.