Жук

В голосе говорившего было что-то такое, чего не описать словами. Не только повелительный тон, но нечто зловещее, нечто сумрачное. Он звучал немного гортанно, и я не мог с уверенностью сказать, принадлежит ли голос мужчине; однако в том, что я уловил в нем иностранный акцент, сомневаться не приходилось. Это был самый неприятный голос, когда-либо мной слышанный, да и воздействие он на меня оказал пренеприятнейшее, ведь как только прозвучало «Стой!», я застыл на месте. Он будто не оставил мне выбора.

— Лицом ко мне!

Я повернулся, механически, как автомат. Это бессилие было хуже, чем унизительным, оно было постыдным, я прекрасно осознавал это. Душу переполнило скрытое негодование. Но в той комнате, в присутствии ее обитателя, я лишился всякой воли.

Повернувшись, я оказался перед кем-то возлежащим на кровати. В изголовье висела полка. На ней была небольшая лампа, горевшая с поразившей меня яркостью. Она светила мне прямо в глаза и так сильно слепила, что я на несколько секунд потерял зрение. Я не уверен, что оно полностью вернулось ко мне и во время последовавшего странного разговора; от невыносимого сияния перед глазами плясали темные пятна. И все же, немного погодя, мне удалось кое-что разглядеть, но лучше бы я этого не видел.

Итак, передо мной в кровати лежал человек. Я не сразу понял, мужчина это или женщина. По правде говоря, поначалу я даже засомневался, человек ли это. Но, чуть позже, я сообразил, что это мужчина, по той простой причине, что подобное создание не могло оказаться женщиной. Одеяло было натянуто по самую шею, и из-под него торчала одна лишь голова. Человек лежал на левом боку, подперев щеку левой рукой, и не двигался, вперив в меня взгляд, словно пытался проникнуть в глубины моего сознания. Со всей откровенностью признаюсь, что ему, кажется, это удавалось. Я не сумел понять, сколько ему лет: я помыслить не мог, что глаза бывают такими древними. Скажи он мне, что живет уже много столетий, я бы обязательно поверил ему, ведь он выглядел по меньшей мере именно так. Однако я чувствовал, что он, вполне возможно, не старше меня, столь удивительно живым был его взор. Не исключено, что этот человек страдал от какой-то тяжкой болезни, придавшей ему чудовищный вид.

На его голове и лице не было ни волосинки, но, точно стремясь восстановить справедливость, кожа, поражавшая шафранно-желтым оттенком, казалась сплетенной из морщинок. Лоб, да что и говорить, весь череп, выглядел таким маленьким, что наводил на неприятную мысль не о человеке, а о животном. В отличие ото лба, нос смотрелся невероятно большим; размер его был столь необычаен, а форма специфична, что он скорее напоминал клюв хищной птицы. Самой яркой — и отвратительной! — чертой этого лица являлся практически отсутствующий подбородок. Сразу под носом виднелся рот с выпяченными губами, а вот под ним в сущности ничего не было. Это уродство — а подобное отсутствие подбородка иначе не назвать — придавало лицу вид нечеловеческий; оно — да еще глаза. Глаза у мужчины были такими приметными, что сейчас, по прошествии долгого срока, мне вспоминается, будто весь он состоял из одних только глаз.

Они занимали, в буквальном смысле, всю верхнюю часть лица: вы же помните, что личико у него было на редкость крохотное, а переносица казалась не толще лезвия. Глаза отличались удлиненной формой, и сквозь их узкие прорези как будто лучился внутренний свет: они горели подобно огням маяка. Я никак не мог укрыться от их взгляда, но стоило мне попытаться поймать его, складывалось впечатление, что меня поглощает пустота. Никогда доселе я не понимал, что такое настоящая власть глаз. Они приковали меня к себе, беспомощного, зачарованного. Я подумал, что они могут сотворить со мной что угодно; да так оно и было. Глаза эти с их неотрывным взором обладали некой птичьей особенностью — они не моргали; человек этот мог смотреть на меня часами, не дрогнув веком.

Он сам начал разговор. Я безмолвствовал.

— Закрой окно. — Я исполнил приказ. — Опусти штору.

— Я повиновался. — Повернись ко мне. — Я все еще слушался. — Как тебя зовут?

Я заговорил — чтобы дать ему ответ. Слова, что я произносил, имели странное свойство: они исходили из меня не по моей воле, а в ответ на его призыв. Это не я хотел говорить, это он приказывал. Что он желал услышать, то я и произносил. Только это — и ничего больше. На какое-то время я перестал быть человеком; моя сущность растворилась в его воле. Я представлял собой невероятный пример слепого повиновения.

— Роберт Холт.

— Кто ты по профессии?

— Конторский служащий.

— Ты и выглядишь как служащий, — сказал он с таким жгучим презрением, что даже тогда унижение чуть не спалило меня. — Служишь где?

— Сейчас я без работы.

— Ты и выглядишь как безработный. — Вновь презрение.

— Ты что, этакий вечный служащий без службы? Ты вор.

— Я не вор.

— Служащие входят в дом через окно? — Я молчал, он не приказывал мне говорить. — Почему ты залез в окно?

— Потому что оно было открыто.

— Вот как!.. Ты всегда влезаешь в открытые окна?

— Нет.

— Почему полез в это?