Читаем Жуки на булавках полностью

Жуки на булавках

Не знаю, сколько времени продолжался бы этот некрасивый торг моей неопытной жизнью, но когда я увидел, что мне придется подыскивать себе не только новую гимназию, но и новый дом, что вызвало бы массу осложнений перед наступающим закатом, – я решил положить этому конец.

– Я больше не буду, – неискренне сказал я, выдвигаясь из-за естественного прикрытия, стеклянной двери директорского кабинета, – извиняюсь.

Мое появление не вызвало взрывов восторга, ни трогательного молчания.

Отец почему-то сразу вспомнил недостатки моего воспитания и, внутренне терзаясь ими, сокрушенно сказал:

– Эх, ты… Драли тебя мало.

Мать, эта добрая женщина, опора своего мужа во всех затруднительных случаях, поддержала его туманной надеждой:

– Ничего еще. Время не ушло.

Директор, уловив мое обещание, придрался к случаю.

– Перед кем ты извиняешься, негодяй? Перед кем?

Обращение мне несколько не понравилось, но я решил не обращать на него внимания; раз я смогу остаться в гимназии – свои люди, сочтемся…

– Перед кем извиняешься?..

В душе я прекрасно понимал, что извиняться за мою наблюдательность и тяготение к литературному творчеству мне не перед кем, но так как мной было довольно умело затронуто много лиц, я решил перевести дело на подкладку широкой общественности.

– Перед всеми.

– А знаешь, за что извиняешься?

Спадать с тона было неудобно, и, не меняя позиции, я довольно непринужденно дал и этот ответ.

– За все.

– Больше не будешь? – с нескрываемым недоверием спросил директор, очевидно не желавший, вопреки моим намерениям, прекратить разговор.

– Не буду.

– А что ты не будешь?

Не в моих интересах, конечно, было рассказывать все то, что я мог бы сделать для специальных заседаний педагогического совета и чего впредь обещался не делать. Поэтому и этот ответ я постарался замаскировать в неопределенную форму.

– Все.

– Пакости не будешь писать?

Так как все написанное мною в дневнике я считал исключительной правдой, продуманной и прочувствованной, имеющей целью ознакомить с собой, кроме близких товарищей, еще и подрастающее поколение четвертого класса, – это обещание я дал радостно.

– Не буду.

– Честное слово?

– Честное слово.

Желая себя и гимназию обезопасить на будущее, директор решил в хронологическом порядке набрать с меня несколько десятков совершенно лишних честных слов.

– А тетрадки красть не будешь?

– Как, он и тетрадки крал? – без особенно радостного чувства осведомились родители.

– Крал, – безропотно подтвердил я.

– Не с тобой, мерзавец, разговаривают…

На этот раз я, действительно, поторопился с частичной откровенностью. Все равно этот прискорбный факт был бы и не мной доведен до сведения этих людей.

– Неужели у товарищей крал?..

– У учителя, – не оправдывающе пояснил директор и, не совсем, очевидно, доверяя взглядам моих родителей на этот счет, резюмирующе добавил: – Это хуже.

– Крал… Боже мой, неужели крал?..

Хотя в этом случае и не требовалось моего утверждения, но я решил и здесь поставить точку над и:

– Честное слово.

– Может, он еще что-нибудь делал?

Будь директор осведомлен и о тех событиях, которые произошли по моей вине, но, к счастью, еще не успели попасть в дневник, у него хватило бы еще на полчаса разговора… На этот раз он решил перенять мою систему и загадочно кинул:

– Много еще делал…

Пользуясь подходящим моментом, мать решила заплакать.

– Плачь, плачь, – подбодрил ее отец, – вырастили сынка…

– Да уж, сынок… – неопределенно вставил директор, – сыночек…

Настроение было явно не в мою пользу. Ни с какой выгодой для себя я его использовать бы не смог. Поэтому, только из деликатности, я решил поддержать свое предложение.

– Примите обратно уж этого щенка, – поддержал меня отец, конечно, не в той форме, в какой мне было приятно, – без обеда его оставляйте, в карцер сажайте, в угол, что ли, ставьте…

По-видимому, несмотря на нашу совместную жизнь, отец плохо понимал меня, если мог думать, что именно только ради предложенной им программы я хочу остаться в гимназии. Я решил молчать.

Слово, по характеру момента, принадлежало директору. Это было очень нехорошее слово:

– Возьмите его. Я ничего не могу сделать…

– Значит, совсем?

– Совет еще подумает, но пока держать такого человека в гимназии…

– Пойдем, Евгений, – коротко предложил отец, – поучился, будет…

– Можно книги взять?.. Из класса… В парте они…

Тон, каким была произнесена эта просьба, плохо напоминал последнее слово приговоренного, потому что директор со злобой, посмотрев на меня, кинул:

– Иди. Да только не торчи долго в классе… Знаю я тебя…

У нас было обоюдное знание друг друга.

В классе, где сейчас была перемена, мой вкат по паркетному полу был встречен общим шумным сочувствием.

– Ну, как? Были? Где он сам? А что отец с матерью? Да ты говори…

Я выдержал достойную паузу и поделился сведениями о собственной судьбе.