Жуки не плачут

— Что это вы шастаете затемно. Не было уговора шастать по ночам. Вот я сейчас дверь запру, и пусть тетя твоя делает что хочет. На крыльце пусть утра ждет.

У Тани ухнуло сердце: дома тети Веры не было.

Бежать обратно? Но переулочек она в жизни не найдет. Даже если забредет случайно. В темноте все выглядит иначе.

Соседка все смотрела на нее — ждала ответа.

«Пошла к черту», — подумала Таня.

— Извините, — сказала.

— Все шастают и шастают, — не могла уняться та, бормотала столу, абажуру, разложенному на столе вязанью. Наконец снова деревянно застучала спицами. Снова стало слышно, как бьются головами в стекло мотыльки: тихий сухой стук.

«Со скуки бесится. Вот и легла бы спать, если скучно», — думала Таня, слушая перестукивание.

За занавеской был полумрак. Таня осторожно села на краешек кровати, где они с тетей Верой спали валетом. Зажигать свечу не хотелось. «Все жгут и жгут», — ныла, если видела свет, хозяйка.

Таня смотрела на круглый отблеск на потолке. «Попала в больницу», — сказала она себе. И тут же поняла, что не верит. В живот будто упал камень — с той самой секунды, как она вошла. От него по телу расползался холод. «Ничего, — успокоила себя Таня. — Просто ей опять стало плохо. Шла домой — и опять приступ. Завтра обегу больницы». И не поверила сама себе. Тотчас испуганно оборвала мысли. Завтра видно будет.

Не стала раздеваться. Не скинула даже ботинки. Вытянулась поверх покрывала, сдвинула пыльные подошвы так, чтобы они висели с краю. «А кому теперь какая разница!» — успела подумать она. Со злым отчаянием бухнула ноги на середину кровати и, уставившись раскрытыми глазами на желтоватый круг на потолке, стала ждать.

Она только моргнула. Но, когда открыла глаза, потолок был цвета яичной скорлупы, показывал все свои трещинки, а тело стесненно ныло, жалуясь на платье, на ботинки. Особенно на ботинки.

— Тетя попала в больницу, — объяснила Таня хозяйке, хотя та не сказала ни слова. На столе лежали три полосатых носка. Почему три, тупо удивилась Таня. Один для одноногого? Вид у хозяйки был невыспавшийся. Лицо цвета потолка и морщинки-трещинки.

— Знаешь что, Таня, — быстро заговорила она, глядя на носки. — Мне придется тебе отказать от угла.

— Тетя попала в больницу, — повторила Таня. Хозяйка быстро глянула на нее и снова — на носки. Точно глядела железными бусинами, а носки были магнитом.

— Вам отказать, — поправилась хозяйка. — Я нашла других съемщиков. Они платят больше. И вообще аккуратные. Положительные. Степенные. — Железные бусинки теперь так и прыгали. — Ты уж не обижайся. В городе полно…

— Я иду к тете в больницу, — выдавила Таня.

— Хорошо, — согласилась хозяйка. — Но сюда больше не приходи. Я уже угол сдала… другой семье. Положительной, и платят больше. — Лицо у нее вдруг стало человеческим: — Я тебе по-дружески советую: уходи сейчас же. Искать не станут.

Таня посмотрела на нее.

— На вот, возьми хлеба хоть.

Она протянула ломтик.

Таня молча вышла.

Села на крыльцо.

Тете Вере снова стало дурно, и ее забрали в больницу — самое естественное. Логичное. Очевидное. Но почему же тогда она не бежит в больницу?

Могла тетю Веру, например, сбить машина? За все время в Бухаре Таня видела автомобиль два раза. А смирные замшевые ослики — главный вид местного транспорта — никого не могли бы сбить.

За окном мелькнуло белое пятнышко лица. Умоляющее выражение. Мольба — и страх.

— Сумку! Сумку забыла!

Стукнули отодвигаемые ставни. К Таниным ногам шлепнулась холщовая тети-Верина сумка. От удара из нее выпал кусок хлеба.

Встала, отряхнула сзади платье, подняла хлеб, закинула сумку на плечо и вышла на улицу.

— Товарищ, — остановила Таня прохожего в синем ватном халате. Она уже привыкла, что, несмотря на жару, здесь одевались в теплые стеганые халаты. Снаружи все равно получалось жарче, чем внутри такого халата, или, вернее, то, как жарко было внутри халата, не шло ни в какое сравнение с каленым солнечным жаром снаружи, так что можно было даже сказать, что в халате прохладно.

Тане казалось, что воздух такой горячий, что невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть. Слова сухой колючкой стояли в горле.

— Чего тебе, девочка? — по-русски спросил он.

— Товарищ. — Таня смотрела немного выше узких глаз, выше коричневого от солнца лба, на черную угловатую шапочку. — Где здесь, — она никак не могла подобрать слово, — держат арестованных врагов народа?

Глава 8

По вечерам Луша опять садилась читать письмо вслух.

Они сидели в круге лампы. Метался огонек, когда Луша поправляла ей стеклянный колпак. Потом на себе — шаль. У себя на коленях — ножку Вали маленького. Ножка сползала. Валя спал. Каша в тарелках дышала.

Шурке хотелось закрыть глаза. Как будто если закроешь глаза, то и время остановится.

Луша читала:

— «Милые Луша и Валечка. Простите, что долго не писал. Не обращай внимания, Луша, что почерк незнакомый». Ишь, поняли как? — подняла от листка лицо Луша. — А я вначале глянула: адрес наш, а почерк не его. Сердце у меня так и оборвалось…

Она даже схватилась за сердце.

Бобка слушал, не сводя с нее блестящих глаз. Возил, не глядя, ложкой.

Шурка сидел на стуле, как прикипел.