Жуков. Маршал на белом коне

Жуков сидел в углу за небольшим, похожим на канцелярский, столом. Он, должно быть, только что вернулся из бани: порозовевший, распаренный, без гимнастёрки, в заправленной в бриджи жёлтой байковой рубашке. Его широченная грудь распирала рубашку, и, будучи человеком невысокого роста, сидя, он казался очень широким и большим».

«В моих записках о Халхин-Голе, — впоследствии, готовя к изданию свои фронтовые блокноты, писал Константин Симонов, — сохранилась такая запись: „Как-то во время одного из своих заездов на Хамар-Дабу мне пришлось впервые столкнуться в военной среде с теми же самыми спорами о талантах и способностях и притом почти в той же непримиримой форме, в какой они происходят у братьев-писателей. Я не предполагал встретиться с этим на войне и поначалу удивился.

Дожидаясь не то Ортенберга, не то Ставского, я сидел в одной из штабных палаток и разговаривал с командирами-кавалеристами. Один из них — полковник, служивший с Жуковым чуть ли не с Конармии, — убеждённо и резко говорил, что весь план окружения японцев — это план Жукова, что Жуков его сам составил и предложил, а Штерн не имел к этому плану никакого отношения, что Жуков талант, а Штерн ничего особенного из себя не представляет и что это именно так, потому что — он это точно знает — никто, кроме Жукова, не имел отношения к этому плану“».

Это — к спору об авторстве плана операции по разгрому японцев на реке Халхин-Гол.

О тех событиях, о военных замыслах японцев маршал спустя годы говорил: «Думаю, что с их стороны это была серьёзная разведка боем. Серьёзное прощупывание. Японцам было важно тогда прощупать, в состоянии ли мы с ними воевать. И исход боёв на Халхин-Голе впоследствии определил их более или менее сдержанное поведение в начале нашей войны с немцами. Но если бы на Халхин-Голе их дела пошли удачно, они бы развернули дальнейшее наступление. В их далеко идущие планы входил захват восточной части Монголии и выход к Байкалу и к Чите, к тоннелям, на перехват Сибирской магистрали».

Когда дело было сделано, Жуков заскучал о семье. Вспомнил, что сказал брату и его жене, прощаясь с ними перед тем, как уехать на аэродром, где его и других офицеров ждал борт до Читы: «Или вернусь с подарками, или… не поминайте меня лихом». Клавдия Ильинична тогда ответила: «Лучше уж с подарками».

Подарки дарить он любил.

Из письма Жукова двоюродному брату М. М. Пилихину от 31 октября 1939 года: «Миша, шлю тебе привет, очевидно, я буду через месяц-полтора в Москве, тогда обо всём поговорим, а сейчас скажу пару слов. Провёл войну, кажется, неплохо. Сам здоров, сейчас налаживаю дела, так как за войну кое-что подразболталось. Посылаю тебе подарок, который я получил от наркома: костюм… если будет тебе коротковат, попробуй его переделать. Жму руку, Георгий. Поцелуй за меня Клавдию Ильиничну и Риточку».

Посылка для Пилихиных в Москву была отправлена с оказией.

Бывший адъютант Жукова М. Ф. Воротников вспоминал: «В первых числах ноября 1939 года, находясь в Улан-Баторе, Георгий Константинович командировал меня в Москву с наградными материалами… Провожая, Жуков наказал: „Зайдите сразу к моему двоюродному брату, Михаилу Пилихину, передайте вот этот чемодан и письмо. Живёт он недалеко от Центрального телеграфа, в Брюсовом переулке, 21. Скажите, что непременно приеду с подарками, как обещал. А вот эту записку отдайте директору Центрального Военторга“».

А записка для директора Центрального военторга свидетельствует о необычайной скромности и одновременно заботливости Жукова о семье: герой Халхин-Гола просил отпустить ему через адъютанта за наличный расчёт несколько отрезов ситца для пошива платьев девочкам двух и одиннадцати лет. Да солёной кильки в банках.

Эра Георгиевна Жукова вспоминала, что «в конце лета отец написал, чтобы мы собирались к нему в Монголию, так как обстановка стабилизировалась. Сборы были суматошными, всем миром обсуждали, что взять с собой. Тем более что папа в письмах предупреждал, что в Монголии трудности с овощами и фруктами. А ведь у мамы были мы: сестре шёл всего третий год.

Семь дней ехали поездом то ли до Улан-Удэ, то ли до Кяхты, точно не помню, а оттуда машиной до Улан-Батора. Мне было всё интересно, тем более что мы впервые имели отдельное купе, всё в красном дереве и бархате, а вот маленькой сестре было невмоготу, и почему-то по ночам она просилась домой. Затем очень долго — 600 километров — до места назначения добирались на „эмке“. Папа нас не встречал, хотя по письму у него такое намерение было, и свой быт мы устраивали сами с помощью порученца.

Дом, расположенный на пригорке, был просторный, светлый, довольно удобный. Тут же рядом стояло несколько домов, в которых жили семьи сослуживцев отца. Хорошо помню семью полкового комиссара М. С. Никишева, с которым мы довольно тесно общались.

Как часто в моей жизни случалось, уже после начала учебного года пошла в четвёртый класс. Едва закончился учебный год, как нужно было опять собираться в дорогу, теперь уже в Москву, куда папу вызвали для назначения на новую должность.