Жулье. Золото красных. Выездной

Мишка Шурф извлек из сумки поляроид, жестом указал Фердуевой на табурет, осиротевший после зачтения стихов Помрежем.

— Для журнала «Тайм», разрешите?

Васька подставил руку и женщина в вихре мехов вознеслась наверх.

Облака к тому времени совсем разбрелись по сторонам, солнце залило дачи, снега, сосны, заборы, теплицы, хозяйственные постройки. Апраксин зажмурился, показалось, что на террасе через дорогу мелькнуло знакомое лицо, вроде б кого-то напоминала женщина в царской шубе, похоже, голая или почти голая.

Кордо развивал по привычке теории справедливого устройства государства, уверяя Апраксина, что сейчас все наладится, мол, сила наша в том, что все, ну буквально до единой, ошибки, которые можно было совершить, уже сделаны, а раз так, стоит ожидать лучшего. Не пойдем же мы по второму кругу, убеждал собеседника рыжий коротыш. Апраксин тыкал вилкой в тарелку с картошкой, вбирал в себя в равной мере и мысли Кордо, и лучи солнца, и размытые очертания знакомой фигуры в прозрачном воздухе… Говорить не хотелось. Переговорено все тысячекратно. Если б его воля, Апраксин ввел бы ограничения на разговоры: говори, что хочешь, но не сколько хочешь.

Фердуева спрыгнула с табурета и, как бы пытаясь удержать равновесие, схватила за плечи Приманку. Светка сжалась, побледнела, Шурфу показалось, будто хищная птица ухватила мышь-полевку. Оцепенение Светки на мог отрезвило всех, но только на миг; потому что Помреж рванул гитару к себе и ударил по струнам, заржав по-лошадиному, тем подчеркивая соответствие жеребячьей физиономии производимому действу. Васька играл тихо, надрывно, гитара сыпала чистыми, протяжными звуками, пел Васька вперемежку, чего взбредет в голову, и гулены подпевали, подвывали не в такт, но мощно, срываясь на крик, стекло дрожало, и Почуваев, единственный безгласый, не поддержавший нестройный хор, метался меж банками и стулом Акулетты, норовя попотчевать редкостную особь горячо любимыми разносолами.

Почуваев уведомил присутствующих, что отбудет в баню, заваривать чай и раскладывать сласти для гостей.

Фердуева запахнула полы шубы, смежила веки: Светка и не знала, что ей уготовано, не знала Приманка, что северные прижали Нину Пантелеевну, что Чорк избрал невмешательство, равносильное выдаче Фердуевой на растерзание, что над сторожевым предприятием нависла угроза, не подозревала Светка, что значит новый корпус института, какие доходы сулят новые площади, холлы, диваны, подсобки и прочие пространства, подпадающие под контроль братии, недремлющей с семи вечера до утра в городе, забывшем о ночной жизни уж скоро век.

Нина Пантелеевна внезапно поднялась, ни слова не говоря покинула гуляющих. Двинула по тропинке, ведущей к бане, оглядывалась то на дачу, то на желтую баньку, будто прикидывала что, на середине, равноудаленная от дачи и баньки подала голос, сначала вполсилы, потом заголосила рьяно.

Дошла до бани, потянула бронзовую, надраенную трудами Почуваева ручку, вошла в комнату с квадратным столом, сколоченным из толстенных брусьев, окруженным тяжелыми деревянными стульями с высокими спинками, медные лампы по углам, выстиранные и выглаженные рушники с петухами. Складно, чисто… пахло эвкалиптом, душицей, из открытого заварного чайника тянуло мятой.

Фердуева присела на край стола.

— Михал Мефодич, не слыхали, кричала я?

Почуваев недоуменно закатил глаза. Не слыхал, точно, отметила Фердуева, хорошо.

— Славно тут, — Фердуева относилась к отставнику не без симпатии: без выкрутасов, такой как есть, не важничает, не строит из себя, в делах честен, нетороплив, трусоват, как все нынешние мужики, дак это пакость повальная, измельчал сильный пол, погнуснел в безденежье и грызне за копейки.

— Нина Пантелеевна, — важно вступил Почуваев, видя одобрение в глазах хозяйки, — я тут все мозгую про подвал институтский, кумекаю, неплохое дело выгорает…

Фердуева распахнула полы шубы: интересно, старикану безразличны ее прелести или вида не подает, или опасается, все же кормилица, не с руки зенки таращить. Эм Эм засопел, Фердуева без труда смекнула: млеет отставничок, нет мужика, чтоб не взвихрился при взгляде на нее, хоть Почуваев — простая душа, хоть Чорк — ушлянец, хоть Филипп рыжий — с клыками до пола, хоть мастер-дверщик — красавец без затей. При воспоминании о последнем затошнило. Впечатлительна стала, мать твою! Нина Пантелеевна прикусила губу.

Почуваев мигом отметил досаду хозяйки, привычно вытянулся, казалось вот-вот забросит пятерню к козырьку.

— Недовольны чем, Нина Пантелеевна?

Фердуева стряхнула дурноту, распушила волосы, вдохнула прочищающие глотку ароматы: полегчало и… Эм Эм вмиг расцвел. Ловит настроение на лету, отметила Фердуева, не каждому дано, ценное свойство и непонятно, откуда такая тонкость берется? Охотничий нюх, без мыслей и расчетов, чистая природа, дар предков.

Прошла к парной: добела выскобленные полки, плоский светильник под струганным потолком, градусник в чеканной оправе — подарок Пачкуна, вывезенный из Закавказья.

— Круто разгоняет? — Фердуева постучала по градуснику.