Жулье. Золото красных. Выездной

Мордасов подозревал, что Филин не воспринимает его всерьез и потому ринулся в обсуждение проблем внешней торговли, считая в душе, что торговля хоть и в комке, хоть на мировой арене — все одно, торговля и есть, законы коммерции общие и неделимые, остальное мелочи. Колодец плел насчет валютной змеи, плавающих курсов, а когда воткнул насчет диверсификации производства, Филин поперхнулся, икнув и Мордасов решил, что пронял-таки начальничка, не сообразив, что у того всего лишь опенок пошел не в то горло. Филин оглядывал Мордасова, как говорящего зверька, с любопытством, впрочем не фиксируясь долго на прыщавом лице в очках, а все более прикидывая, отчего так печет колено Притыки, не зря так жмет, обязательно прорастет просьбой такой жим, а просьбы вгоняли Филина в уныние, сразу превращали праздник в толчею будней, когда все требовали, требовали, ныли, а особенно зловредные еще и стращали.

— Вся ваша торговля сплошь надувательство! — Изрек Мордасов, специально обостряя ситуацию, не имея резонов поддержать свою мысль, а только решив поддать чистоплюев побольнее.

— А ваша? — Примирительно хрипанул Филин.

— И наша тоже! — Притыка истерично взвизгнула и Мордасов порадовался за себя, что еще не мертвецки пьян, так как сразу подумал: дурища! дал же бог рожу, а мозги зажал. Настурцию повело. — Это я вас от крови обмыла и картинки ваши тоже.

— Какие картинки? — Грибок с тонкой ножкой соскользнул с губы Филина, плюхнулся на скатерть, расползаясь масляным пятном.

— Такие картинки, — не унималась Настурция, — развеселые, ну… где в общем… — последние проблески разума удерживали Притыку от подробного описания картинок и тут встрял Мордасов:

— Картинки у вас на груди, так сказать, детородные, а проще похабель.

Филин замычал, наколол вилкой упавший на скатерть гриб, прожевал, и кадык его мощно дернулся: сгинул гриб в утробе Филина.

— Маслята что ль, не хуже огурцов! Огурцы и грибы тоже бабка ваша святит?

— Грибы не святят, — парировал Колодец.

— А огурцы? — Филин расхохотался, стал неверными пальцами растегивать рубаху на груди. — Картинки, значит, говорите. А вот поглядим сейчас… М-да… Сюжетцы там есть право слово радикальные. Я правильно выразился радикальные? — Вперился в Шпындро.

Как единственный трезвый в пьяной компании Шпындро являл собой смесь раздражения и величия, а еще неотступно преследовал вопрос: зачем я здесь? Шпындро кивнул, но Филин уже утратил интерес к подчиненному, зато колено Притыки начинало занимать его все более.

Мордасов пьянел скачками: от веселости к нетрезвости, от лихорадочной активности в угар, из угара в полубеспамятство: до чего ж они противные все! разве только Притыка еще ничего, хоть и дура, а эти-то гуси начальничек с холуем-подлизалой — мнят о себе, будто и впрямь подпирают державу плечиками, один жирными, другой цыплячьими, а то что карман набивают сверх меры, так вроде как им положено! Положено! Мордасов ловко сунул руку между судками, цапнул безо всякой там вилки прозрачный кусок балыка, про вилку в таких оказиях — касательно доставания кусков рыбы с блюда — он еще помнил, а только нарочно решил пальцами рвануть, платит-то он, а раз так…

— Почему вам положено? — Промазанные рыбьим жиром губы Колодца прыгали, смешно дергая уголками.

— Что положено? — Филин усилием воли догадался, что вопрос ему адресован.

Шпындро тосковал, снедаемый трезвым расчетом: не дай бог вспыхнет пьяный скандал и Мордасов, обличая Шпындро, вывалит про их коммерцию все без утайки Филину, не то, чтоб удивит начальника — кто теперь чему удивляется? — а вложит в короткопалые лапищи мощное оружие против Шпындро, да еще накануне выезда и тогда дойку Филин поведет разбойную, отбросив не то чтобы деликатность, но даже и тень таковской.

— Все положено! — Мордасов уцепился за дужки очков и холодок пластмассы слегка остудил жар, распирающий изнутри. — Все вам положено! Шастаете туда-сюда, зависит от вас всякое-разное, подписями сыпете. Чего вы такого улучшили или продвинули? Смазали народным золотишком счета буржуйные, а товар оттэда, вон, повсюду в снегах гниет, взять хоть нашу станцию, сколько ж добра сгинуло, то-то Гриша-пионер и в сушь без дождя похоже слезьми исходит. За что вольница такая, житуха пуховая? Не вижу никаких таких отличий, ни широты взглядов, ни цепкости ума и… даж за стол, к примеру, я заплачу…