Жулье. Золото красных. Выездной

— Ты чего плетешь? — Филин засмолил папиросу и успокоился: пьян шельмец, несет околесицу.

— Вы человек бывалый, хочется поделиться, — Мордасов то и дело забрасывал в рот то маслинку, то травку, то грибок, — сирота я, некому вразумить, ни отца, ни старшего брата, ни наставника из тех, что по телевизору стадами бродят наподобие антилоп в Африке, а в жизни мне не попадался ни разу.

— А ты берешь? — Филин решил проучить наглеца, к тому же облегчить душу, найдя собрата по греху.

— А как вы думаете?

— Думаю?.. Берешь!

— А как полагаете отвечу?

— Скажешь, что нет.

Мордасов залучился восторгом:

— Вышла ошибочка, начальник. Не в масть! Беру, сукин сын, и со всех, и всегда, принцип у меня такой. Но… не вру же, что не беру, а другие-то скрытничают, даже среди своих ваньку валяют, вот что обидно до слез… Шпын берет, к примеру?

Переход к персоналиям возмутил Филина:

— Он — честный, работящий мужик, между прочим член… — Филин махнул рукой, и подумал: есть в словах Мордасова обезоруживающая правда, есть, никуда не денешься. Приемщик берет, выныривая из глубин нищеты, а наследные принцы — сколько их навидался Филин — берут по причинам положенности и непроверяемости. Кто заподозрит, что сам бог в сговоре с диаволом, как бабка этого хрена изволит выражаться. И все эти полупьяные бредни никак не могли поколебать решимости Филина отжать Шпындро досуха, наоборот озлили еще больше; хорошо Мордасову, ему жить и жить, даже если пяток лет оттягает в зоне, выйдет, а еще молодой, а Филин чашу-то испил, почитай донце видно, ему нельзя промахнуться и раз Шпындро в его руках, вернее думает, что в его руках, должен откупаться, и сам Филин забрасывал наверх, а как же? тоже ломал голову, как ловчее обтяпать, не простое дело — не глупцам всучиваешь, осторожникам великим, тут спасуешь, неверный вираж заложишь — пиши — пропало; голова так гудит не от работы — работа что, течет и течет нешатко-невалко, да и оценивают ее как раз те, кого ты обласкиваешь снизу. Значит, весь успех жизни, карьеры, продвижения единственно от умения ласкать, а ласки у каждого на свой манер, как в любви, никто не открывает собственных секретов, подсмотренных за жизнь; отписать бы книжицу «Тысяча и один способ дачи взяток, гарантирующий полный покой высоких договаривающихся сторон».

Где там Шпындро? Мнет подпившую деваху, во черт, так же и его дочерей жмут да трут, время суровое — что война? — там тяжко да определенно, а здесь все время, будто ствол уперт под волосья на затылке, а когда потянут спусковой крючок, не знаешь; может через секунду, может и никогда, а нервы гудят, стонут, как телеграфные провода в снежные бури да лютые ветры. И дошел Филин до высокого поста, его уже не проверяют или так исподволь, что и не заметишь и удержаться бы до конца, не сорваться на прямой, ведущей к ленточке с надписью — пенсия, а там дача, чтоб отстроилась и… жди приближения конца, пять месяцев с мая по октябрь под солнышком какое никакое есть, остальное время в холодах, не греясь мыслью — проскочил! — а скольких разворотило, в клочья разнесло до срока и не про войну речь, про мирные баталии.

— Значит, берешь! — Рявкнул Филин, — берешь, дурак, так молчи! Нашел чем хвастать. Не верю, не берешь, и я не беру, и Игорь… — присовокупил для значительности, — Иванович, больше болтовни, любят люди лясы точить, особенно бездельные, как не выходит что, не клеится, как турнули или не потянул, сразу щепотки по сторонам ползут — берут! берут! Враки все, если и берут, один на миллион.

— Значитца, чуть меньше трехсот человек, — бодро ввернул Мордасов, и впрямь для нашей империи не цифра — смехота.

— Ты вот что… — Филин грозно приподнялся, кольнуло сердце, швырнуло назад, прижало к спинке стула и, уже соразмеряя силы, ценя каждое слово, выдохнул: — Зови танцора, ехать пора.

Вымытая до блеска машина Шпындро темнела у дверей ресторана. Вышли вдвоем — Филин и поддерживающий его за локоть Шпындро.

— Дружок у тебя… — протянул Филин и крякнул на полуслове от укола в сердце, подчиненный сжался, думая, что в молчание, разом окатившее, Филин намеревался вложить столь многое, что и за час не перескажешь.

В Москву направились по той же улице, что выехали на площадь, и Шпындро в полумраке почудилось, что на овальном пыльном пятачке перед станцией что-то изменилось, а что не понять, машина вползла в ущелье меж дощатыми заборами, до шоссе медленно катили в молчании.