Жулье. Золото красных. Выездной

Мордасов прикидывал свое: позвонить ли в милицию? С одной стороны, сигнал благонамеренных граждан… вроде б зачтется. С другой?.. Почему первым звонит именно Мордасов? Может рыло в пуху? А вдруг кто опередил в сигнальном рвении хозяина площади? Менты в курсе силовой раскладки на площади и в пристанционных пространствах — и неинформированность Мордасова вкупе с нерасторопностью — повод усомниться в могуществе Колодца, четкости его руководства вверенными владениями. Обезглавленный Гриша ранил Мордасова в самое сердце, порядки поколеблены, решения не находилось и Мордасов перешел в наступление, спасаясь конкретным:

— Кто еще видел?

Туз вздрогнул.

— Никто!

— А ты? — Въедливо уточнил Колодец.

— Я… не-а, — Туз, как загнанный в сортире школяр с сигаретой, замотал головой, принося уверения — всем ясно липовые — в дальнейшем некурении, — не-а…

— Ну ты, предположим, не видел. А Стручок вдруг сам на себя наклепает, болтать начнет: бахвалиться по пьяни?

— Дурак он, что ли? — Неуверенно возразил Туз. — Мордасов поморщился. — Ему бутылкой перед носом посимафорят, он подтвердит, что рельсы третьего дня собственными зубами перегрыз, а металлическую труху заглотнул.

Туз согласно кивнул: поведение Стручка прогнозировалось с трудом.

— Ладно. — Мордасов ребром ладони провел черту по пыльному столу. Ты да Стручок не в счет. Мозги у вас уже в растворе, взвесь, суспензия вроде, оба в отвал, а если кто другой видел?

— Сквозь мешок? — Неожиданно нашелся Туз.

Но и Мордасов не вчера родился.

— Сквозь мешок! — Передразнил, скроив гримасу. — До мешка. Когда Стручок елозил у постамента, срывал голову да в мешок пихал…

Туз напрягся, скулы закаменели, скрежет туго работающей мысли передался Мордасову, приемщик почтительно примолк, решимость Туза найти выход не вызывала сомнения и стержень человеческий казалось утраченный все же блеснул во взоре затравленных глаз под вороными кудрями.

Настурция махнула призывно с наблюдательного пункта у окна, Мордасов в три прыжка оказался рядом. У ограждения монумента, почти касаясь передним колесом чахлых цветочков, синел милицейский мотоцикл.

Уже легче, подумал Мордасов, звонил — не звонил, поезд ушел. Милиционеры, молча взирали на Гришу, как на образец исполнения долга головы нет, а рука с горном не дрогнула, трубит страдалец, не взирая на жестокости судьбы.

— Хана, — процедил Мордасов, приблизился Туз, выдохнул убедительно и как всегда кратко.

— Пусть докажут!

И в самом деле. Мордасов перевел дыхание. Чего завелся? Пусть докажут! Прав Туз. Может она, голова то есть, сама от вчерашнего удара грузовика свалилась с плеч бронзового пионера? А куда исчезла? Бог весть, разве за всем уследишь. Мордасов повеселел, хотел приказать Тузу тащить Стручка сей момент для допроса первой степени с пристрастием, но догадался, что лучше отправиться дворами к Стручку и прознать, куда тот определил чертову голову, надежно ли заныкал.

Мордасов вышел на крыльцо, раскланялся с милицией, и вместе с правоохранителями, вместе с торговками, вместе с Рыжухой и Боржомчиком, мышью просунувшим мордочку в дверь ресторана, взирал на бывшего Гришу без головы, каждый бывший, хоть живой, хоть… — и на лице Мордасова, как и на других физиономиях, читалось осуждение, непонимание, возмущение: есть же прохиндеи, носит же земля-мать придурков…

Милиция укатила. Будь что будет. Мордасов тычком вытолкнул Туза на порог, предварительно расспросив, как добраться до хибары Стручка, чтоб быстро и незаметно. Маршрут отыскался подходящий и скрытный, через семь минут, тщательно проверяя, не сечет ли кто за ним, Мордасов ввалился в избенку Стручка, наполовину вросшую в землю, изжеванную временем до неправдоподобной ветхости.

Стручок в сапогах возлежал на столе с думкой под головой и, — кто б подумал? — нацепив очки, читал газету.

Стены хибары голы, бесприютно здесь, как на сквере голубой осенью и только прикнопленный шелковый портрет Сталина украшал жилище Стручка. Мордасов перевел взгляд на газету, поразился ее желтизне — вспомнил лик умершей, ему о похоронах хлопотать, а не бегать в помойные норы; в очках Колодец видел дай бог. Стручок мусолил газету сорок седьмого года, кроме стола в комнате ничего, по углам свалены кипы газет, ими же подоткнуты щелястые окна, они же, сложенные в одном из углов слой на слой, служили и ложем и библиотекой Стручка.

Мордасов подошел к серому шелковому портрету, тронул ногтем усы. Стручок отложил газету, оживился, содрал очки, сунул в нагрудный карман рубахи.

— Вовремя отлетело. Все ругают теперь… Дурни! Порядок имелся. Водки залейся, цены вниз всяк март скок да скок. У меня брат в охране лагерной служил, мужик — кремень, прынципиал, божился — только враги народу сидели и более никого. Вот чешут языки: в каждой семье, в каждой семье… У меня в семье никто не сидел. Брат видывал разное, как враги юлили, выгораживали себя, клялись в верности… Много повидал человек. Жаль, спился брательник вчистую, смену времен не пережил что ль?..

Мордасов брезгливо отпихнул ноги Стручка вбок, постелил газету, присел на край стола.

— Голова где?