Жулье. Золото красных. Выездной

Стручок вторично — начал с монет — спасал за сегодняшний вечер. Камень выскользнул из пальцев Мордасова, шмякнулся в серую пыль. Сзади затарахтело. Колодец обернулся. Милиционеры, знал обоих, подкармливал по мелочи. С ладони хрумкают, как щенки. Еще не занаглели.

— Мое вам, — буркнул Мордасов и не удосужившись услышать ответное приветствие властей, вознегодовал. — Угробили памятник, суки. Кому мешал? Стоял себе и стоял. Вроде украшал по мере сил. Варвары! Шелупонь!..

Милиционеры с мотоцикла не слезли, оценили одобрительную тираду начальника площади и не проронив ни слова, в тарахтении движка, двинули к станции.

— Крушить — не строить! — орал в догон Мордасов, проклиная себя за потерю достоинства. От монумента не отступил. Камень так и отдыхал в пыли. Мордасов подобрал орудие мести, примерился, швырнул и… не рассчитал сил — перелет случился — раздался сдавленный крик, метнулась тень, вопль Стручка всколыхнул стоячий воздух.

— За что, Сан Прокопыч?!

Ух ты, незадача! Не извиняться ж… Мордасов прикрикнул:

— Подь сюды, тля!

Стручок обежал монумент, завибрировал вьюном, поводя головой на манер индийской танцовщицы. Мордасов оглядел пострадавшего внимательно, оценивая ущерб — ни кровинки, ни ссадины, прикидывается, пьянь, но может удар пришелся по темени или другой важной части тела. Мордасов фокусником облапил сам себя, протянул смятый рубль:

— На аптеку! Подлечись.

Как раз на хлебок у Рыжухи! Человек все-таки Сан Прокопыч, немо возликовала душа Стручка, а еще подумалось: так бы и стоял под монументом, принимая на себя чужие каменюги, лишь бы по рублю прилипало после каждого метания.

— Чё стоишь? — рявкнул Мордасов. Стручка сдуло одномоментно. И снова Мордасов напротив монумента, будто двое в рыцарском поединке. Ни домой вернуться, ни в ресторан возвращаться: никуда не хотелось и дежурить посреди площади глупо. Я есть — никто, а имя мне — никак! Мордасов припомнил, что стол его в ресторане уставлен яствами, все одно плати, и двинул в кабак. Народ страждущий загудел, уже прогрелся основательно, оркестр безбожно перевирал, но веселье, хоть и натужно, набирало обороты.

Мордасов засиделся допоздна, всех, особенно красоток, провожал глазами и жевал, жевал… Боржомчик непроницаемый, вовсе не тронутый тенями усталости споро убирал со столов. Меж тарелкой из-под языков и судков хрена порхнула бумажка счета. Мордасов вяло развернул — цифра никак не вязалась со съеденным, тем более что Колодец и капли не пил.

— Ты чё? — Мордасов ткнул в карандашные завитки. Боржомчик огладил усы указательным пальцем.

— За поминки с тебя причитается.

— А-а! — Мордасов согласно кивнул и впрямь забыл, извлек знаменитый свой бумажник, отшпилил булавку, нарочно выудил на свет божий толстенную пачку, зная — для Боржомчика зрелище не из легких. Чичас отслюним, про себя приговаривал Мордасов, щупая нежно кредитки. — Тебе розанами-чириками или зеленью?

Боржомчик пожал плечами.

— Собаку тебе надо завести.

— Зачем? — Наконец Мордасов сосчитал, выровнял края тонкой пачки, придвинул официанту.

— Гложет тебя одиночество, плохуешь, брат, я ж вижу: звонить бегал, метался у ног Гриши, камнем его огулял, я из кухни все вижу. Душа мается. А так — пса за поводок, чешешь, ему след в след, он замер, ножку задрал и ты тормознул, стоишь, приводишь в порядок мысли, опять же воздух…

Колодец слушал вполуха, чего зря трепаться.

— Лишнего не намотал? — Мордасов верил Боржомчику, усомнился для порядка, хотел вернуться к деньгам, так-то вернее, чего философию разводить и без того муторно. — Я ж тоже не рисую, кручусь, аж самого не углядишь, навроде волчка, лихо запущенного.

Боржом сгреб скатерть, упрятал причитающееся.

— Слышь, мне тряпье для бабы нужно. Закажи своему Шпыну?

Мордасов поднялся.

— Только через год. Копи копейку. Шпын отжимает на совесть, из его жмыха слезинки масла не выдавишь. Усек?

Боржомчик кивнул.

— Значит собаку?.. — хихикнул Мордасов. — Может и жену, и дитя. А сгребут?

— На свой кошт примешь?

Боржомчик нечаянно задел локтем солонку — белый порошок просыпался у ног Мордасова. Ух ты! Скверная приметища, и впрямь сгребут.

Выбрался на воздух. Все Шпыном интересуются. Мордасов, не спеша, шествовал домой; центральная фигура Шпын, любимец системы получается, доверенное ее лицо, взбрело б кому в голову допросить Мордасова про художества Шпына и его братанов, ух и навидался их Колодец, лютый народец, торгуются, Матерь Божия, ни Притыке, ни Рыжухе, а сдается и ее дочурке шаловливой не снилось. В торговле Мордасов знал толк, главное, чтоб по лицу лишнего не прочесть, но часто при непроницаемости сердце комиссионщика ухало: крепко цену держали выездные, подвинуться, опустить планку ни-ни, все под прибаутки, да анекдоты, да всякое-разное…