Жулье. Золото красных. Выездной

Дурасников хотел защитить себя выкриком, пролаять — больно! — Но припомнил, что боль эта в его собственных интересах: не раз убеждался, чем больнее, тем голосистее поет тело после массажа, взвивается соловьем, будто выбили из Дурасникова всю гадость, скопившуюся за годы и годы, выбили, как пыль из ковра, и теперь, промытый кровью изнутри, он начинает новую гонку за счастьем, причем душа парит.

— Давит Мокрецова, — неожиданно сообщил массажист.

Дурасников в неге и думать забыл об угрях.

— Не понял? — с оттенком угрозы буркнул клиент.

— Ну… угри со спины… и вот с затылка, и вообще.

Вот оно что. Дурасников фамилии запоминал намертво, его работа и состояла из тасования фамилий и точного знания, что под каждой скрывается, не кто, а именно что — какие возможности.

— Мокрецова, — мечтательно повторил и затянул нараспев, Мо-о-окрецо-о-ва!

Массажист оставил в покое тело клиента, а Дурасников сжался в ожидании, зная, что сейчас последует овевание полотенцем — потоки воздуха заскользят над краснющей кожей, охлаждая нутряной жар, разогнанной опытными пальцами, крови.

Удачно вышло с угрями, не попадись ему массажист, в субботу зампред прыгал бы по бане весь в угрях — не годится. Пачкун, друг называется, нет чтоб по-свойски предупредить, мол, угри, надо свести, так молчал… поверить, что не хочет огорчать Дурасникова невозможно, выходит умолчание по поводу угрей — сознательная диверсия. Глаз да глаз за всеми, иначе пропадешь, подведут под монастырь.

— Все? — лежать бы так и лежать всю жизнь.

— Нет еще! — руки, приносящие облегчение, вновь скакнули на умягченную спину, запрыгали тревожно, щекотя ближе к ребрам.

Вместо свиста массажист запустил плавную музыку, под звуки негритянских ритмов Дурасников снова уплыл в субботу, к застолью в загородной бане, к свободе и поискам расположения юной особы.

Музыка смолкла, руки покинули спину зампреда, щелкнул дверной замок, пустота навалилась со всех сторон — массажист удалился, пора подниматься. Работа…

Дурасников снова влез под душ уже в другую кабинку, помятуя о недавнем — едва не сварился заживо. Обтерся, вышел к номерным шкафчикам числом не более десяти — только для почетных клиентов и… тело запело, легкость невообразимая усадила Дурасникова на стул, заласкала, зашептала… из пластмассового ящика трансляций донеслось про озимые, опять уродились, опять заколосились, как и всю жизнь на памяти Дурасникова, и доблесть озимых не предвещала изобилия, а значит, понадобится мудрое распределение, значит, Дурасников — специалист десятью хлебами народ накормить — на коне и не зря чуткая душа поет.

Колька Шоколадов дремал, зависнув над той же книгой, шофер оттаял, встретил хозяина ласковым прищуром, с готовностью повернул ключ зажигания. Поехали…

— Куда? — Шоколадов обдал грязью зазевавшуюся старушенцию.

— Нехорошо, Коля, — по-доброму укорил Дурасников и, посерьезнев, скомандовал, — на службу, Коля! Куда ж еще?

Апраксин разбирал с товарищем — следователем районной прокуратуры старые журналы: шелестели страницы, пыль взвивалась с пожелтевших корешков, товарищ Апраксина совершенно лысый и абсолютно рыжий — усы, бачки и венчик вокруг биллиардно гладкой головы, крошечного роста, славился редкостной ровностью характера и необыкновенным тщанием в подборе одежды.

Солнце, подсвечивая и без того яркие волосы Юлена Кордо, оживляло пятна веснушек и медный пух, выползающий из-под воротника рубахи и устремляющийся двумя рукавами по обе стороны шеи.

Юлен поглаживал усы согнутым указательным пальцем, голубые, чуть навыкате глаза лучились покоем.

— Квартира-сейф?.. Выходит, есть что прятать? Представляешь, как трясется человек? Каждый день, каждый час, каждую минуту… Нервы!

Апраксин развязал узел на кривобокой пачке журналов.

— Наши деньги там… хранит… не буквально, конечно, твои или мои, а деньги таких вот хлюпиков, нафаршированных духовностью, наши сиротские оклады и гонорары перекачиваются, крупинка к крупинке, слипаются и образуют первоначальное накопление, а дальше деловые люди пускают деньжищи в оборот.

— Может, мы от лени и зависти злобствуем? — предположил рыжий Юлен.

Апраксин развернул журнал, голубые глаза Кордо — спеца по тюркским языкам, оглаживали обычной приветливостью, приглашали к продолжению неспешной беседы. Апраксин любил Кордо.

— Понимаешь, Рыжик, жулье всем во! — Апраксин чиркнул ребром ладони по кадыку и обнаружил, что плохо выбрил шею. — Надоели упыри и покровители их… все зло в покровителях.

Мужчины расположились в кухне на угловом диванчике с украинским орнаментом на гладкой ткани. Апраксин знал, что сейчас Кордо вопросит: что ты предлагаешь? И знал, что в ответ пожмет плечами, а после начнется чаепитие, и Рыжик увязнет в тюркских языках, и Апраксин будет кивать, делать вид, что ему интересно, и сказанное Юленом так тонко и точно, что непременно изменит ход истории; однако Кордо привычным вопросом не охладил пыл Апраксина и даже сам выступил с предложением:

— Надо организовать гражданскую самооборону против жуликов.

— Вроде Робин Гудов на должностях старших инженеров, карающих нечистых на руку.