Журавленко и мы

— Волнуйся тут из-за него! Голову ломай! А он является как ни в чём не бывало, с задумчивым видом. Где столько времени был? Что делал?

Лёва не опускал головы, не прятал глаз. Он невиноватым, каким-то даже мечтательным взглядом смотрел на маму, на папу и упорно молчал.

— Нечего героем смотреть! Тебя спрашивают: где был?

Лёва молчал.

— Ты меня не доводи. Отвечай, а то попадёт!

— Пусть, — ответил Лёва. — Всё равно сказать не могу.

— Это что ещё за «не могу»? Я тебе такое покажу «не могу», — своих не узнаешь!

— Погоди, Серёжа, — вмешалась мама. — Почему ты не можешь? Что у тебя, в конце концов, государственная тайна?

— Государственная или не государственная, — это я ещё не знаю, а тайна.

И, как ни кричал на Лёву папа, как ни расспрашивала его мама, и как ему ни было трудно, — он больше ничего не сказал.

Маринке тоже было нелегко.

Оказывается, её мама уже бегала на розыски, не знала, что́ думать, и плакала.

Но Маринка вышла из положения иначе. Она сказала, что погода очень хорошая, просто замечательная, красиво летят первые снежинки… Вот она гуляла, гуляла — и сама не заметила, как прошло так много времени.

Всё это она говорила очень быстро и смотрела в пол.

— Как же я тебя не встретила? — удивилась мама. — Я всё вокруг обошла.

Маринка мигом объяснила:

— Наверно, когда ты в ту сторону шла, — я в эту шла. И когда ты была в том месте, — я уже была в другом месте.

Мама успокоилась и пошла подогревать обед.

Как только Маринка осталась с папой вдвоём, — ей стало не по себе и очень захотелось рассказать ему про Журавленко.

А она ведь обещала, что не скажет. Она ещё добавила: «Вот как папу люблю!» Что ж теперь делать?

Но, пока думала Маринка и, может быть, думаете об этом вы, папа подошёл к ней и тихо попросил:

— Не обижай. Говори правду. А уж если не можешь, — молчи.

И Маринка ему ответила:

— Ну как ты не видишь? Я же тебе молчу!

Глава восьмая. Тёмным утром

Перед сном Маринка с Лёвой обыскали весь двор и не нашли подходящего винтика. Им попался большой винт и зубчатое колёсико. Они решили, что это тоже может пригодиться Журавленко, сговорились выйти в школу пораньше и по дороге занести ему эти находки.

Утром Лёва спустился на площадку третьего этажа и ждал.

Маринка вышла сияющая и поднесла к его носу крепко сжатый кулак:

— Я вчера попросила у папы. Сказала, очень надо для одного дела. А он сразу: «Что ж, надо — значит, надо», — поискал в своей хозяйственной шкатулке, и вот они!

Маринка разжала кулак. На ладони лежали два тонких винтика.

Ребята быстро шли по тёмной улице. Темнота была особенная, какая бывает поздней осенью по утрам в Ленинграде. Солнца не видно. Небо густое, тяжёлое. Кажется, что лежит оно прямо на крышах домов. Убери дома — и вяло осядет оно на землю. Глазам ещё ничего вокруг не видно. Но уже есть какой-то свет, который мешает электрическим лампочкам освещать улицы. Спросите, как мешает? Делает их тусклыми, бессильными. Горят они ночью — и от них светло. А утром — ничего не получается: хорошо горят, да плохо светят.

У одной из таких лампочек над воротами Лёва остановился.

— Разве в этом доме? — спросила Маринка.

Она в прошлый раз так встревожилась, увидев здесь Лёву, и так к нему бежала, что не запомнила ничего.

Дом был тот самый. Это Лёва хорошо помнил. А вот которое окно? Все они в первом этаже одинаковые, все над оконцами подвала и все теперь закрыты. Как же отличить?

Пришлось Лёве с Маринкой вскакивать на выступ и заглядывать во все окна подряд.

Вот сидят старичок и молодой мужчина. Старушка наливает им чай.

В другом окне опять те же старичок и молодой мужчина. Значит, у них в комнате два окна.

Вот девочка запихивает в портфель мятые тетрадки и хнычет. Ну её!

Вот бреется толстый гражданин в пижаме. Увидел подглядывающих Маринку с Лёвой и замахал на них, как на кур: «Кыш, кыш!» Даже мыльные хлопья со щёк полетели.

А вот тёмное окно…

Ещё одно тёмное… Совсем ничего не видно.

Но следующее, наконец, то, которое Лёва с Маринкой ищут.

Горит красивая зелёная настольная лампа. Белеют простыни на раскладушке. Журавленко в трусах и майке сидит у письменного стола и держит перед собой крохотные аптекарские весы с двумя чашечками. Он кладёт на них какие-то четырёхугольные плитки поменьше спичечной коробки… Взвесил и быстро пишет, пишет…

— Постучи, — шепчет Маринка Лёве.

Лёва стучит.

Журавленко быстро оборачивается и подходит к окну. Он с удивлением смотрит не на ребят, а на улицу и приоткрывает одну створку окна.

— Это мы, — говорит Маринка.

— Уже утро? — удивляется Журавленко.

Потом он рассматривает тонкие винтики из шкатулки Михаила Шевелёва, оставляет их себе, а про большой, толстый винт и зубчатое колёсико, улыбаясь, говорит:

— Клад! Но пусть он хранится у вас. Если понадобится, — ведь дадите?

— Конечно, дадим! — обещает Маринка.

А Лёва догадывается, что этот «клад» не нужен.

И вдруг оба слышат за спиной звучный басок:

— Вот тебе и раз: Ваня Журавленко! Сколько лет, сколько зим!

— Могу сказать точно: шесть лет и шесть зим, — отвечает Журавленко, сразу похолодевшим, сдержанным голосом.