Журавли и карлики

Каракорум примыкал к Тумэн-Амалгану с запада, вытянувшись вдоль русла Орхона. По мановению царственной длани огромный цветущий город поднялся в дикой степи, где сроду ничего подобного не бывало. Он казался оазисом иной, нездешней жизни, возникшей вокруг дворца, как финиковые рощи вырастают в пустыне возле бьющего из песков источника. Первых его жителей насильно согнали сюда со всех концов земли. Эти люди были рабами хагана, но уже их дети стали гражданами мира. Они говорили на ста языках, молились в пагодах, кумирнях, церквах и мечетях под защитой закона и стены с четырьмя воротами, ориентированными по сторонам света. Четверка драконов на дереве с серебряной листвой откликалась в правилах местной торговли. У северных ворот продавали лошадей, у западных – овец и коз, у восточных торговали зерном, у южных – повозками и быками. Остальные товары свозили на городской рынок. Все дороги Азии вели в этот город, но век его оказался недолог. Умер Хубилай, внук Чингисхана, и монгольскую династию Юань свергли с престола Поднебесной империи. Тогда же из Пекина послали специальный отряд, сровнявший с землей и Каракорум, и Тумэн-Амалган со всеми его чудесами. Китайцы хотели уничтожить саму память о позоре былой покорности степным варварам.

Новая жизнь зародилась тут лишь через двести лет и была не похожа на прежнюю. Задуманный как единственная неподвижная точка, вокруг которой вращается послушная хагану вселенная, Каракорум превратился в буддийский монастырь, где власть над миром ценится дешевле куска баранины. Вернувшись из Тибета, новообращенный Абатай-хан разбил свою ставку на руинах мертвой столицы, оставшиеся от нее камни пошли на храмы Эрдене-Дзу, а те, что сейчас валялись под ногами, строителям, значит, не пригодились.

Пока Шубин рассказывал, жена взяла его под руку. Ей приятно было, что он так много знает. Его эрудицию она считала их общим семейным достоянием.

Неподалеку от Лаврана стайка бритоголовых учеников монастырской школы играла в футбол. Наверное, у них началась перемена. Новенький яркий мяч летал по вытоптанной площадке. Под бордовыми халатами мелькали свежие кроссовки, будущие ламы умело пасовали и деловито перекрикивались между собой. Немцы, кое-как дотянувшиеся сюда от главных ворот, наблюдали за игрой, обмениваясь впечатлениями. По их благосклонным улыбкам Шубин догадывался, о чем они говорят. Смысл был тот, что даже здесь, на краю света, все как везде. Однородность жизни успокаивала и делала необязательным строгое подчинение экскурсионной программе. Всюду было одно и то же, не имело смысла тащиться по снегу в летних ботинках, чтобы осмотреть еще один храм.

На краю футбольного поля торчал столбик с табличкой «Касса» на монгольском, английском и русском, который здесь, как везде в новой Монголии, перешел со второй позиции на третью. Стрелка отсылала назад, к воротам.

Жена забеспокоилась:

– Надо взять входные билеты.

– Обойдется, – решил Шубин. – Мы уже вошли.

– А если будут проверять? Я не хочу платить штраф. Забыл, как в Италии нас оштрафовали?

Год назад они были в Риме, где видели дворец Кристины Августы, желтый и скучный, как здание губернской Казенной палаты. Она умерла в этом дворце одинокая, всеми отвергнутая, потому что не смогла всецело посвятить себя философии и любви. Один журавль или карлик в нее все-таки вселился и заставил убить изменившего ей любовника.

Жена твердо стояла на том, что надо купить билеты, без них она не чувствует себя свободным человеком. Эта архаическая законопослушность была наследием брежневской эпохи, но пережила ее на двадцать лет, как слон на площади Бастилии – империю Наполеона. Пришлось вернуться к притулившемуся под монастырской стеной невзрачному одноэтажному строению из силикатного кирпича. При входе они не обратили на него внимания. Надпись на пяти языках, с добавлением немецкого и японского, извещала, что наряду с кассой и администрацией заповедника внутри находится антикварный магазин. Для жены это оказалось неприятным сюрпризом, но отступать было поздно.

Касса как таковая отсутствовала, за билетами следовало обращаться к директору музея. Вероятно, это был его личный бизнес. Шубин зашел к нему в кабинет и поздоровался:

– Сайн-байна.

– Сайн-байна, сайн-байна уу, – ответили ему в два голоса.

Кроме директора, простого дядьки, одетого в двубортный черный костюм с ватными плечами и похожего на председателя колхоза, в кабинете сидел мужчина лет пятидесяти в джинсах и дорогом кашемировом свитере, по лицу – русский. Прежде чем встать и уйти, он что-то сказал директору по-монгольски. Лицо его показалось знакомым, но Шубин находился не в том возрасте, чтобы придавать значение подобным вещам. Разнообразие человеческой природы уже не представлялось неисчерпаемым, как в юности. Через его жизнь прошло столько людей, что каждый новый человек напоминал кого-то другого, кто появлялся в ней прежде.

Он приобрел у директора две подозрительного вида бумажки со штампиком и как можно равнодушнее сказал жене, что заглянет в магазин, раз уж они сюда пришли.