Журавли над полем (сборник)

С тем она и ушла, а на следующий день знакомые бабы сказали, что твоя Прасковья умерла. Сказали еще, что Томочку председатель сельсовета увез в детский дом.

Так что прости, если и я в чем перед тобой провинилась, а в общем – думай, как знаешь. Я же рассказала все, как есть, будто облегчилась, и хоть теперь буду спать спокойно.»

Письмо от Надежды Сенкевич передал Маркину охранник, у которого близкий родственник жил в Тулуне, и то ли охранник был в отпуске у того родственника, то ли еще каким путем попало оно ему в руки – у Господа, говорят, пути неисповедимы. Да и не все охранники были гады и сволочи.

Однако попало оно к нему в такое для Маркина время, когда он готов был одним махом решить свою судьбу, примериваясь на руднике – как бы подставить себя под очередной взрыв, чтоб уж больше ничего не видеть, не слышать, не знать, не чувствовать.

Письмо всколыхнуло, подняло со дна души, памяти все самое болезное, самое потаенное, самое высокое, ради чего только и стоит человеку жить, хотя, казалось бы, наоборот должно было окончательно доломать, доунич-тожить последние росточки, какие еще давали силы для дальнейшего существования в тех нечеловеческих условиях, которые и вообще-то несовместимы с жизнью.

Маркин без конца перечитывал письмо, возвращаясь мыслями в свою молодость, которая, наверное, и уместилась в те короткие четыре года до ареста, и в которые он успел состояться как ученый-селекционер, как муж, как отец, как человек и гражданин. А все, что было до того, – было только подготовкой к главному, чему намеривался себя посветить, не говоря уже о годах, проведенных на Колыме.

К Маркину возвращалось желание побороть все свалившиеся на него невзгоды, все тягости и напасти – так зачастую случается с людьми по-настоящему сильными, неподдельно мужественными, непоказно бесстрашными и стойкими. Жить или выжить, чтобы вернуться и утвердить себя там, где втоптали в самую жуть грязи человеческого общества, где, может быть, уже даже забыли, что был таков на свете Василий Степанович Маркин, который мог бы встать вровень со всеми ими или даже возвыситься делами своими над прочими. От того-то письмо это от техника Натальи Сенкевич было для него дороже дорогого и потому он, Василий Степанович Маркин, не расставался с ним всюду, куда заносила судьба. И сейчас, когда ему буквально скоро, въяве, вот-вот откроется поселок селекционной станции, где ему, возможно, предложат работу, где на недалеком кладбище прах его жены Прасковьи Евдокимовны, письмо это вроде путеводителя по жизни.

Маркин сложил тетрадный листок, аккуратно опустил в карман, пригорюнился и призадумался, вспоминая свое первое свидание с Прасковьей, которое случилось после той памятной экскурсии, когда он провожал девушку до школы.

Между собой они говорили как одногодки. Будто росли в одном поселке, учились в одной школе, в одном институте. Она спрашивала о чем-то, он отвечал. Он спрашивал, отвечала она. И ему и ей хотелось и хотелось спрашивать. И они говорили без умолку, не замечая ни времени, ни окружающего люда, хотя на них мало кто обращал внимания. Идут себе и пусть идут. Стоят себе возле школы и пусть стоят.

– Скажи, вот что заставило тебя выбрать профессию агронома? – тихо спрашивала она.

– Я вырос в семье крестьян, где все заботы связаны с хлебом: круглый год, от весны до весны. И я с самых малых лет приучился думать так же, как думал мой отец, – все о том же хлебе: как отсеемся, как будут подниматься посевы, каким будет урожай, позволит ли погода осенью убрать хлеб и хватит ли его до будущего урожая.

А она спрашивала дальше:

– Я про себя знаю все. А ты сам про себя знаешь?

– Знаю, – отвечал он уверенно. – В стране еще недавно была война, народ обнищал, и если сейчас не дать людям такие сорта хлеба, чтобы разом накормить всех, то жизнь никогда не станет лучше. Ведь жизнь – это хлеб? Так я говорю или не так?

– Хлеб, конечно, но и книги. Недаром в Писании сказано, что не хлебом единым жив человек. Я вот стихи люблю: Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Потому для меня быть учительницей – главнее нет дела на свете. И своим детишкам в школе я часто читаю стихи. Самые простые и близкие сердцу человека.

– Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя, То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя…

– Ведь верно хорошо? Ведь верно, милый?..

– Верно, конечно, верно. Но и хлеб растить – тоже главное, – упрямился он. Немного погодя спросил:

– Ты вот сослалась на Священное Писание: ты, выходит, верующая?