Журавли покидают гнезда

— Где ты оставил коляску? — холодно спросил отец. — Ты одолжил ее кому-нибудь? Или продал?

— Я бросил ее, — признался Юсэк.

— Бросил?!

— Да, — сказал Юсэк твердо. — Я больше не рикша.

— А кто же ты?

— Не знаю.

Отец пристально поглядел ему в глаза:

— Стало быть, Санчир добился своего! Какое счастье — мой сын кэкхо!

Юсэку хотелось признаться, рассказать про Эсуги и Хэ Пхари, что они готовятся к свадьбе. И про то, как ему трудно оставаться в этом городе. Но он боялся, как бы отцу не стало хуже.

— До этого дня я надеялся, что ты будешь верен своему старому отцу, — продолжал Енсу. — Что ты не станешь Собачьим Носом. Как теперь я буду глядеть в глаза соседям?

— Я никогда не стану кэкхо, — заверил Юсэк.

— Не хитри! — перебил его старик. Схватив Юсэка за плечи, он затряс его, словно желая привести в чувство. — Юсэк! Еще не поздно! Вернись к ним, скажи, что ты раздумал! Откажись! Слышишь?..

С трудом высвободившись из цепких рук отца, Юсэк закричал рассерженно:

— Что вы пристали ко мне! И откуда вы взяли, что я иду в жандармы?

— Куда же ты собираешься? — не унимался отец. Не думая о боли в ногах, он быстро поднялся и, схватив за руку Юсэка, потянул к двери. — Ты сейчас же покажешь, где твоя коляска!

— Я бросил ее возле особняка Хэ Пхари, — ответил Юсэк. Признание мгновенно остудило старика.

— Ты опять был в доме маклера?

— Да.

— Ты что-то натворил там?

Юсэк вернулся на ондоль, сел на циновку.

— Когда-то вы говорили, что Эсуги отрабатывает долги.

— Ты узнал другое? — спросил старик с нетерпением.

— Вранье все это! — вспыхнул Юсэк. — Я сам видел, как маклер принес Эсуги свадебное платье и дальби! Я уверен, что в эту минуту они уже стоят перед священником…

— Нет, нет, ты что-то напутал, — рассеянно забормотал Енсу. — Быть того не может… Нет, ты что-то напутал.

— Моя мать питалась слезами и любила вас, — притухшим голосом произнес Юсэк. — Очевидно, не все способны на это. Зачем глотать эту горечь, когда доступны сладкие вина, ароматные напитки…

— Мне надоели твои бредни! — прервал его отец. — Не знаешь ты Эсуги. — Достав из-под циновки трубку и набив ее табаком, он закурил. После смерти жены — это была третья трубка, которую он курил с охотой, глубокими затяжками, не вынимая изо рта. По всему было видно — его одолевали какие-то мысли. Докурив, он достал из кувшина узелок и, держа его в руке, сказал: — Ты никогда не спрашивал, зачем твой отец копит деньги. Ты был всегда голодный, а этот скряга складывал сюда дэны. Ты также не знаешь, для чего он променял фанзу на лачугу. Зачем ему понадобилось перебираться в город и впрягаться в коляску. Нет, не совсем ослеп старик, чтобы не видеть твоих желаний. Складывая в мешочек деньги, он мечтал выкупить Эсуги. Он только мечтал, но не решался забрать ее. Девочке не было бы у нас покойно. У маклера она, по крайней мере, сыта, обута. Да простит меня небо, что на старости поддался рассудку, а не чувству! Отнеси эти деньги маклеру — он отпустит Эсуги.

Отец был неузнаваем. Перед Юсэком сидел другой старик, добрый и благородный, совсем не похожий на того, который еще совсем недавно трясущимися руками складывал в мешочек деньги и жадно оберегал их, гнал от себя лекарей, экономя каждый дэн. Наивный старик! Зря он покинул родную деревню и многие годы, утратив здоровье, таскал по грязи и холодным камням коляску. Он все еще надеется, что маклер за его гроши отпустит Эсуги.

— Спрячьте свои деньги, ободи, — сказал Юсэк. — Они вам самому пригодятся. А я… скоро уйду…

— Уйдешь?!

— Да, ободи. Я пойду искать счастье.

— Где оно лежит, это счастье? — спросил отец, сурово поглядев на Юсэка. — В море? В горах? Или в чужом кармане? И как ты собираешься его добыть? Грабежом? Убийством?

— Я пойду в Россию.

Старик громко застонал, прерывисто выговаривая:

— Ты видишь — я еле стою! Зачем же ты спешишь столкнуть меня в могилу!

— Я тоже хочу жить, — сказал Юсэк.

— Что ты называешь жизнью? — спросил отец, понизив голос — Как ее понимаешь? Как маклер? Ты тоже мечтаешь о такой жизни?

— Мерзость кругом, — ответил Юсэк. — Маклера не сразило небо за то, что он купил человека. И Санчира не хватил паралич за то, что загнал в крепость честного Бонсека. Оба здравствуют и плюют на совесть.

— Собак не винят, что они кусаются.

Старик видел, что в рассуждениях сына была большая доля правды. Прожил он долгую жизнь. Сочувствовал людям, помогал, как мог. Ну и что с этого?.. Помышлял и он в свое время испытать счастье, пойти в Россию, куда подались многие его знакомые, да не решился — боялся жену с ребенком одних оставить. Переживал, сожалел, когда до него дошли слухи, что беженцы неплохо прижились там. А он уже не мог пойти: болели ноги. Потом умерла мать Юсэка. Так и засохла в нем мечта об этой земле.

Знал старик и то, что в том самом уголке России, куда рвался Юсэк за богатством, началась революция. И что теперь лучшие сыны Кореи поодиночке и группами шли туда. Уходили не за золотом, а в революцию.

А Юсэк этого не знал.

— Кто тебя надоумил пойти в Россию? — спросил Енсу.

— Вы сами, ободи, — сказал тот. — Помните, вы рассказали о Хэ Пхари?