Журавли покидают гнезда

Ир сдерживался, стараясь отыскать слова, которые дошли бы до этих людей.

— Поймите, одной ненавистью революцию не сделаешь, — сказал он решительно. — Нужна теоретическая подготовленность, нужен сильный рабочий класс, а у нас он слаб. У нас нет еще опыта в классовых боях. И, наконец, не обойтись без вооружения, без народной армии, — только имея все это, можно надеяться на успех. Вот и подумайте теперь: насколько мы готовы к самостоятельной борьбе?

— Но русские разве дадут нам оружие и людей? — спросил мужчина с проседью в шевелюре. — Какая им от этого польза?

— Вот и я говорю, что печаль вдовы понятна лишь вдове, — вставил Денук.

— А вами что двигало, когда вы шли спасать узников? — спросил Ир. — Кто они вам, эти узники? Отцы? Сыновья? Братья?

— Они корейцы, — подметил человек в тюбетейке.

— Но помимо национальной солидарности есть еще и классовая солидарность, — сказал Ир. — А это означает братство и единение всех угнетенных народов. Без этого трудно, нельзя жить простым людям. Поэтому и призываю быть рядом с русскими в суровое для них время. Ведь говорят в народе: ожидая добрых гостей — сам наведайся к ним.

— В народе говорят и другое, — вновь подал голос Денук. — Погнавшись за диким кабаном, потеряешь домашнюю свинью. Не нужно искать спасения за чужой спиной. И запомните — ненависть сильна лишь тогда, когда ущемлены твои личные интересы.

— Вот и выходит, что проголодавшемуся тигру не страшен и сам начальник уезда! — выпалил Бонсек.

Кто-то засмеялся. Все оживились. Сквозь шум послышался звонкий выкрик:

— Не раскусив ореха, не узнаешь его вкуса! Пусть попробует, может, пронесет!

Мужчина в тюбетейке хихикнул было, но сразу осекся, увидев поднявшегося Денука.

Оглядев суровым взглядом притихших людей, он подошел вплотную к Бонсеку и, цедя слова сквозь зубы, сказал:

— Кажется, я раскусил этот орешек. Знал бы, что он ядовитый, подумал бы, идти за ним в крепость или нет. — И он удалился.

Бонсек не ожидал, что его безобидная шутка вызовет такой гнев Денука. Ни огненные клещи, которыми сдирали с пальцев ногти, ни свинцовые дубинки жандармов не причиняли ему такой боли, как эти слова товарища. Ну откуда в нем столько злобы?

— Мне трудно найти слова, чтобы выразить свою благодарность вам — моим спасителям, — с волнением выговорил Бонсек. — Но я хочу спросить: зачем вы так поступили, если раскаиваетесь, если пути наши расходятся?

Наступило молчание. Его нарушил Мансик. Решительно поднявшись, он подошел к Денуку, сказав с укором:

— Ты очернил и себя, и нас. Так вот, дорожа памятью своих предков, их доброй фамилией, теперь я уже не смогу остаться с тобой.

Подняв с земли карабин, он отошел к Бонсеку. За ним последовали еще двое. Мужчина в тюбетейке тоже поднялся, но, замешкавшись, виновато поглядел на Денука, стоявшего теперь с опущенной головой, потом перевел взгляд на Ира и стал поспешно собирать свои пожитки. На месте остались двое — Денук и Гирсу.

— Ну а ты что стоишь? — спросил Денук, метнув разъяренный взгляд на Гирсу. — Беги и ты!

Тот не шелохнулся. Уставившись глазами в винтовку, лежащую на земле возле ног, он о чем-то размышлял, шевеля губами. К нему приблизился Ир и, подняв с земли ружье, протянул ему:

— Не теряйте времени, Гирсу, товарищи ждут вас.

Гирсу взял винтовку, но тут же отбросил ее.

— Товарищи, — повторил он устало и с болезненной гримасой на побитом оспой лице. — Кто они, эти товарищи? Революционеры? Но я не революционер. И не жандарм, которого вы ненавидите.

— Но вы стреляли в них.

— Нужно было, и стрелял, — прохрипел Гирсу.

— Как это понимать? Вы любите говорить загадками, но сейчас не время их решать. Я успел заметить и другое: вы что-то таите от нас. Откройтесь же хоть теперь, когда мы расстаемся. Почему вы оказались с нами? Я знаю, вас привел Денук, но сами-то вы понимали, куда шли?

— Знал…

— А зачем?

Гирсу насупился.

— У меня была работа, был дом, сын… — сказал он наконец. — Он с такими, как вы, связался. Ругал я его сильно. Бил. А он свое делал. И угодил в тюрьму. Сколько унижений перенес. Просил властей, умолял. В ногах ползал. Все готов был отдать. Не отпустили. Слегла его мать. Тогда я и взял винтовку. Взял, чтобы его спасти. Не спас. Погибла и его омони…

Он отошел к обрыву и долго глядел вниз, в темную щель пропасти.

— Я знал вашего сына, — сказал Бонсек.

И когда Гирсу повернулся, тот чуть не отшатнулся в испуге. Столько дикой злобы и ненависти было в безумных глазах Гирсу.

— Да, я знал Хонсека, — повторил Бонсек. — Мы были в одной камере.

— Почему ты до сих пор молчал? — спросил Гирсу.

— Не хотел огорчать вас.

— Зачем же ты теперь делаешь это?

— Мы уходим. И я обязан рассказать вам о его последних минутах жизни.

— Так говори же, что тянешь! — крикнул Гирсу.