Журавли покидают гнезда

— И почему мы должны вам верить? — добавил Мартынов. — Может, брешете?

— Мне все равно, — ответил пленный, — кто кому наломает бока. Я — кореец. И у меня нет родины. Ее забрали японцы. А чья будет Россия, мне тоже не интересно. Я не воюю, я при деле.

— Сколько штыков осталось в банде? — спросил Мартынов.

— Не более пятидесяти. Остальных атаман с собой взял.

С таким количеством людей отряд мог справиться, но ни Синдо, ни Мартынов не спешили радоваться. По-прежнему их настораживала откровенность пленного. «Но, говоря неправду, — продолжал размышлять Мартынов, — тот должен знать, чем ему это грозит. Или решился пожертвовать собой по принуждению. Возможно, проштрафился перед атаманом? Или полагает, что его спасут? А может, просто хочет выведать о нуждах отряда? Остается одно — проверить его показания…» И он быстро вышел, чтобы привести Донсена.

Когда они вошли, старик вздрогнул и виновато отвел глаза. Не обратив на него внимания, Донсен кивком головы поздоровался с Синдо, затем бросил беглый взгляд на незнакомца и было отвернулся, но опять, уже пристальней, поглядел на него.

— Отец?!

Лицо старика задергалось, ярче вздулись мешки под глазами. Он не мог говорить и только охал.

— Как вы оказались здесь? — спросил Донсен, оставаясь на месте: смущала форма.

— Тебя искал, — сказал старик. — А меня ваши схватили.

— Как вы узнали, что я здесь? — Голос Донсена прозвучал строго.

— Сообщил дед Ваня. Я его на Уссури встретил. Он не сказал, что ты здесь. Он сказал, что ты где-то рядом.

Мартынов и Синдо вышли из комнаты, им тоже нужно было поговорить наедине. Едва закрылась за ними дверь, старик кинулся обнимать Донсена, но тот отстранился от него:

— Это правда, что вы служите у атамана?

— Теперь все позади, сынок, — заговорил старик, накаляясь. — Хватит с меня. Теперь по-иному жить собираюсь. А на что жить — прикопил. Недаром отец твой годы свои юные в скитаниях провел. О вас думал. Тебе и представить трудно, как богат я! Бросай и ты свое дело — да уйдем отсюда!..

— За тем вы только и пришли, чтобы сказать об этом? — прервал его Донсен. — Если так — вы напрасно искали меня.

Старик сдернул с головы папаху.

— Пожалей мои седины, сынок! Не сердись. Понимаю — виноват я крепко перед вами. Бросил, ушел. Но я искупился. Не пустой вернулся. Одену, обую, кормить буду досыта…

— А как позор смыть? Как людям в глаза глядеть?

— А чего им в глаза глядеть? Уйдем отсюда подальше. С деньгами где не примут? Еще как примут-то! С почтением да с подношением будут приходить к нам! Боже! Чего это я тебя упрашиваю! Сам должен все понимать. Нужно торопиться, пока японцы не подошли. Перекроют они все пути — и тогда… Застрянем здесь на веки…

— Никуда я отсюда не пойду, — сказал Донсен твердо. — И вас не отпустят. Сдайте награбленное богатство Советской власти. Никто вас держать не станет. Не нужны вы здесь никому. — Старик с испугом глянул на Донсена, затем быстро огляделся и, заметив приоткрытое окно, попятился к нему, словно на него наседали. Остановившись у окна, он секунду-другую помедлил в нерешительности, затем медленно вернулся к сыну.

— Почему вы задержались? — спросил Донсен.

— А почему ты не вынул наган? Не позвал людей? — в свою очередь спросил старик. В комнату вошли Мартынов и Синдо. Перфильев увел пленного.

— Ну что — можно батьке довериться? — спросил Донсена Мартынов.

Донсен молчал. Огромных усилий стоило ему не выдать своих истинных чувств. Но сейчас, когда старика увели в амбар под замок, он сказал решительно:

— Ему можно довериться. А вы уж сами судите.

И по тому, как он отвел глаза, Мартынов почувствовал что-то неладное, но допытываться не стал, а решил идти в логово бандитов, захватив с собой пленного старика.

Этой же ночью, за двумя ранее посланными конными разведчиками, выехал со своим небольшим отрядом и Мартынов.

* * *

Синдо и на этот раз осталась в штабе. Прикрутив керосиновую лампу и накинув на себя куртку, она вышла на улицу. Перфильев сидел на крыльце. Увидев комиссара, он хотел подняться, но она удержала его и села рядом.

— Темна нынче ночь-то, — заметила Синдо. — Хорошо это иль плохо?

— По моему разумению, темень явление полезное не только ради сна. Ночь на то и сотворена богом, чтобы отдых дать всему живому. Потому и ослабевает в эту пору у человека всякая бдительность. А это полезно тому, кто дела свои в темени вершит.

Своей мудреной речью Перфильев пытался как-то успокоить Синдо, которая при нем отговаривала Мартынова идти к бандитам ночью. Будь его воля — он тоже запретил бы это делать. Но теперь, когда отряд в пути, старался убедить ее в том, во что сам не очень-то верил.

— Кем была ваша жена? — спросила Синдо, чтобы как-то отвлечься.

— Барыней, — ответил Перфильев. — Не приучена была сызмальства к труду всякому, оттого и держала в чистоте руки, а не хозяйство. Мне же, человеку работящему, глядеть на ее леность было отвратительно.

— Сколько детишек?

— Одна девка.

— Вы ее любите?

— Думаю об ней частенько, — сказал Перфильев и, сняв очки, протер их пальцами. — Своя ведь, не чужая.