Журавлиное небо

Прежде всего для него важно установить, что в действительности литература имеет на своем счету на сегодняшний день. Намного ли она продвинулась вперед по сравнению с прошлыми годами? Богданович считает девятьсот десятый в определенной степени переломным. Он думает, что количественное накопление литературных произведений и литературных имен начинает наконец переходить в качество. «Одноцветная масса» писателей, в основном последователей Богушевича, тех, что исчезали почти бесследно после одного-двух произведений, начинает отслаиваться в «глыбы» — приходят писатели ярко очерченных индивидуальностей, а «всякий определившийся писатель хотя бы только из-за одного этого стоит на шаг впереди писателей-однодневок, привлекает их своей яркостью, как огонек мотыльков, и, привлекая, группирует вокруг себя, создает литературное направление». Богданович, не употребляя термин «профессиональная литература», в сущности говорит именно о ней, говорит о смене литературного любопытства литературой с определенным идейным и художественным направлением. Создание самостоятельных литературных ценностей — вот в чем он видит цель литературы, не единственную, понятно, цель, но одну из наиболее важных, потому что тогда можно выявить как возможности самого языка (тогда это было важно), так и способность самого народа к самобытной духовной жизни. Время, когда белорусская литература «не только своему народу, но и всемирной культуре понесет свой дар», — для него самое желанное. Правда, об этом он напишет только через три года в своем очередном обзоре.

Кое-кто может подумать, что Богданович недооценивал при этом социальной, общественной роли литературы. Действительно, он не делал в своих обзорах сильного акцента на этом ее назначении, но в этом и не было особенной нужды: социальные и общественные мотивы и без того были главными, чуть ли не единственными в раннем творчестве и Купалы, и Коласа, и многих других. Богданович говорил о том, о чем не говорили или забывали говорить другие. Выделяя из новой плеяды поэтов Купалу, отдавая должное его общественным устремлениям, увлечению «образом пропадающей Белоруссии», Богданович ждет от него, однако, большего художественного разнообразия, более широкого и органического выявления всех сложностей жизни. Вот почему он с удовлетворением отмечает, что талант Купалы растет, расширяет круг своих тем и «уже не причитает (или, точнее говоря, не только причитает), в его стихах ощущается уже смелость, жизненная сила и презрение». Через три года он говорит о Купале примерно то же самое: «С радостью видим, что талант Купалы развивается, появляются новые цели, новые способы творчества, новые формы и образы. Не только недоля нашей деревни и национальные дела Белорущины интересуют его. Уже и красота природы и краса любви нашли себе место в его произведениях».

Эта мысль, очень трезвая и своевременная, кажется Богдановичу настолько важной, что он возвращается к ней и в стихотворении:

Кінь вечны плач свой аб старонцы!
Няўжо жа цёмнай ноччу ты
Не бачыш, што глядзіцца сонца
Ў люстэрка — месяц залаты.[3]

Мы не преувеличиваем, но нужна была большая убежденность в благородном назначении искусства, большая к нему любовь, чтоб сказать это, ибо во все времена для человека по-настоящему честного, самостоятельного во взглядах, существует опасность быть непонятым и всегда есть опасность, что его назовут отсталым, если он не разделит со всеми чрезмерного, а потому порою и неискреннего, модного увлечения той или иной хорошей и полезной мыслью.

Смешно было бы доказывать благородство общественных устремлений Богдановича, а вот то, как он по-настоящему дорожил ими, как боялся всякого, даже неосознанного опошления их, подчеркнуть нелишне. И у Богдановича были веские основания для таких опасений. Те, кто раньше пел и плакал под Богушевича, вскоре начали «плакать» и «призывать» под Купалу и Коласа — и как раз в то время, когда и Купала и Колас будут решать новые (и решать по-своему) общественные и художественные задачи. А вспомните, каким жизненно важным станет вскоре после Октябрьской революции преодоление традиционных «нашенивских» канонов и мотивов, тех канонов и мотивов, тех стилистических и жанровых норм, которые к тому времени уже успели стать безотносительно литературными и даже эпигонскими.