Журавлиное небо

Ничего еще он не решил, когда вышел на улицу. Было пасмурно — туман не рассеялся, — спешили пешеходы, автобусы ехали с запотевшими стеклами. По одну сторону улицы горели фонари, у пивного ларька неподалеку от редакции толпились мужчины. Юнович не спешил. Некоторое время стоял на мосту, глядел на реку — лед у берега был серый, с налипшим снегом, а посредине реки темнела вода, и галки ходили по льду у самого края воды. Юнович пошел дальше; многолюднее стало на улице, у магазина продавали пирожки и яблоки — от пирожков шел парок, а на яблоках был иней. У кинотеатра захлебывался давнишней песенкой репродуктор. Юнович направился к кассе и купил билет…

Фильм был старый, заграничный, зал помалкивал; со спокойной заинтересованностью Юнович наблюдал чужую, далекую, ограниченную полутора часами жизнь. И было море — красивое в утренней дымке и томительное, разомлевшее в полуденный зной. И бронзовые лица рыбаков были, и улыбки на лицах — скупые, сдержанные; и были еще он и она, счастливые, но он собирался в большой город за еще большим счастьем, и с надеждой и тревогой смотрела на него она… И был город — была суета машин, были рекламы, бары, встречи с женщинами, мимолетные, как брошенное на ходу «хелло!», — и вот однажды на рассвете после веселой ночи он возвращался домой, а на углу улицы стояла она, и взгляды их встретились, но он не узнал ее: ему хотелось спать, а говорить с незнакомой женщиной не было охоты. Он пошел, а она смотрела ему вслед, и в глазах ее, как прежде, снова были и тревога и надежда… Фильм заканчивался, и звучала мелодия, робкая и грустная, как воспоминание о несбывшейся надежде… Вспыхнул свет, заскрипели стулья, открылись на улицу двери — жизнь, чужая, далекая, ограниченная полутора часами, кончилась. Люди выходили из кинотеатра. Юнович закурил. На другой стороне улицы он сел в автобус.

В автобусе было тесно, кондукторша откуда-то с передней площадки предлагала билеты. Плотно сжатый со всех сторон, Юнович стоял лицом к окнам, держался рукой за металлическую спинку сиденья. Перед ним женщина с девочкой на коленях листала детскую книжку, показывала рисунки.

— А это что? — спрашивала девочка. — Это птички? Мама, какие это птички?

— Снегири.

— Снежири?

— Нет. Надо говорить: сне-ги-ри!

— Ну, мама, я и говорю: снежири!

И Юнович смотрел в книжку… Ах, какие звонкие, красногрудые, желтобокие, словно яблоки, были там снегири! Какая далекая и уже полузабытая сказка детства. И зачем девочка спрашивала о снегирях у мамы, лучше бы спросила у него. Он бы… Он рассказал бы про дрова, которые трещат в печи, про окно, розовое от утреннего солнца; окно заиндевело, сделалось как картина от морозных узоров, и на одном стекле едва светится синяя впадинка — там, где вчера он дышал на стекло. Вчера. А сегодня утро, узоры в окне розовые, и он обувается на низкой лавочке, обкручивает ногу теплой, подсохшей портянкой, сует ее в теплый, тоже согретый на печи, бурочек — ему приятно, радостно, и он посматривает на полотняную торбочку, висящую на стене, а в торбочке той книжка, самодельная тетрадь и карандаш цветной, круглый, с толстым сердечком, от него такой красный след на бумаге! Карандаш купила вчера мама: получила за отца первую пенсию. Мама плакала вечером, а дед напился, проклинал соседа, который в первый же год войны притащился с фронта домой, будто по ранению, да так и остался дома, даже в партизаны не пошел. Бабка же всхлипывала, поглаживала рукой по едва отросшим на голове внука волосам, но он вырвался из рук бабки, забился в угол на печи и тихо, чтобы не слышали, плакал там. Это было вчера, а сегодня сквозь розовые узоры глядело в избу солнце. И радостно было: мама велела сбегать во двор по дрова, как только он обуется. И он побежал… Ах, какое стояло утро! Красное, спокойное, повисло в небе солнце, прямой дым шел из трубы, на снегу лежали розовый от солнца отблеск и синие от дыма тени.

За огородами тянул санки, груженные дровами, дядька Апанас, и сани сухо поскрипывали, и слышно было, как проваливался снег под ногами дядьки: шух! шух! шух! А возле хаты на кусте смородины сидели снегири, такие звонкие, красногрудые, как яблоки, снегири. С веток на кусте осыпался иней, моросил на птичек, но они оставались красногрудыми и звенели…

Ах, как счастлив он был, что было такое утро и что у него был цветной карандаш, — мог нарисовать этим карандашом все, что видел!..

— Мама, а это что? — спрашивала девочка. — Мама, расскажи…

Юнович смотрел в окно автобуса, вспомнил, что через одну остановку ему выходить.

И ничего еще не решил он даже тогда, когда оказался уже в приемной директора. И не торопил себя: почувствовал, что с ним вновь происходит то, что случалось уж сколько раз, — теперь не спешил повториться. Время словно бы остановилось — неизбежное и так надоевшее вновь жило рядом.

— Вы к кому? — спросила секретарша.

— Я из газеты, — сказал Юнович, — передайте там…

И кивнул на двери.

Секретарша почему-то растерялась:

— К директору? Сейчас посмотрю… Кажется, был… Не знаю…

И секретарша вышла.