Журавлиное небо

Мысль эта пугает своей остротой даже сегодня. Интересно, какая реакция была бы на нее в годы Богдановича, если бы статья была опубликована — помешали, вероятно, тяжелые обстоятельства первой мировой войны, отсутствие печатных органов или что-нибудь другое… Как бы то ни было, статья увидела свет только в 1918 году, после смерти поэта, — в качестве иллюстрации к некоторым стихам так называемого «белорусского склада». И то, что публикация неизбежно носила мемориальный характер, и то, что Беларусь вступала в новую историческую полосу своего развития и многое изменялось под напором нового, — скорее всего, надо думать, приглушило высокую страстность статьи Богдановича, которая до самого последнего времени и вспоминалась нечасто и почти не цитировалась. Стихи Богдановича «белорусского склада» входили во все его посмертные издания, жили сами по себе, а статья жила, пожалуй, лишь в памяти исследователей творчества поэта, ожидая своей интерпретации в тесной связи с теми же стихами.

Категоричность поставленного Богдановичем вопроса потребовала ясности в ответе на него. Были у нас белорусские стихи или нет? Преувеличивал ли Богданович в своем утверждении, или он имел в виду вовсе не то, что согласно формальной логике, вытекает из его статьи?

Одну из первых попыток объяснить позицию Богдановича предпринял О. Лойка. Мы часто обращались к его книге, часто полемизировали с нею, и не потому, что автор исказил какие-нибудь истины, ставшие бесспорными, или слишком субъективно осветил творчество поэта. Книга О. Лойки о Богдановиче — серьезный и фундаментальный труд. Именно потому, что исследователю пришлось рассматривать многие аспекты творчества нашего великого национального поэта чуть ли не впервые, он, естественно, не мог уберечься и от некоторых ошибок. Так что же — ошибался или не ошибался Богданович в своих поисках «белорусского склада»? О. Лойка отвечает ясно: да, «ошибался искренне». Как О. Лойка аргументирует свое утверждение? Он говорит, что все началось с поисков Богдановичем «оригинального вклада в мировую поэзию»; что Богдановичу будто бы

«пришло в голову искать это оригинальное за пределами всего того, что писал сам поэт ранее, что писали до 1915 года Купала, Колас, Тетка, их предшественник Богушевич и др.».

«Поиски „чисто“ белорусского, — пишет О. Лойка, — поэт начал, не учитывая того, что не может быть национальной поэзии вне опыта общечеловеческого».

Скажем сразу: нам кажется немного странным такое утверждение исследователя.

«Путь любой поэзии — в органическом творческом единстве традиций национальных и общечеловеческих».

Это бесспорно, с этим мы согласны, как говорят, на все сто процентов. Но разве можно думать, что с этим не согласился бы сам Богданович? Тот Богданович, для которого опыт мировой поэзии всегда был одним из наиглавнейших источников обогащения национального искусства, — ведь здесь как раз и была та основная и первая мысль, с какой он пришел в белорусскую поэзию. Отделять национальное от общечеловеческого и наоборот Богданович никак не мог. Допустить, что Богданович в 1915 году отказался не только от своей главной мысли, но и от того, что им было создано, мы тоже не можем. Хорошо, допустим даже, что он мог безжалостно отнестись к себе, к своему творчеству и даже целиком зачеркнуть его. Но творчество тех же «Купалы, Коласа, Тетки, их предшественника Богушевича и др.» так просто перечеркнуть он не мог. Это было бы слишком для него наивно, слишком по-детски: нет меня, пусть не будет и вас!

Нет, тут что-то не так. В Ялте, тяжелобольной, будучи уже при смерти, Богданович находит утешение в том, что есть у него книжка «из типографии пана Мартина Кухты», знаменитый «Венок», в который густо вплетены наряду с васильками цветы с чужих полей; «Венок», в котором общечеловеческое и национальное предстает в неразрывном гармоничном и органическом единстве.

Нет, не отрекается от своего творчества Богданович! Разгадку мы должны искать в другом.