Журавлиное небо

Был тут Пилипкин хлопчик у нас — такой смешной, гроши, еще когда студентом одалживал, принес. Давно это было, а не забыл. Я не про гроши говорю, грошей тех, если на старые считать, каких-нибудь полсотни, а только приятно, если человек хороший, да еще из твоих мест. Я и не знал, что он после института у нас в районе лесничим работает. Вот это хорошо, что вернулся домой.

У меня к тебе, Андрей, мужская просьба. Когда тот Пилипкин хлопец был, побоялся я слова сказать, чтоб он меня, если что такое, лесником где-нибудь пристроил. Скажи теперь ему. Скажи, что я человек тихий, сам из лесу: в лесу, можно сказать, рос — и лес люблю. А то вот и вы пишете, что как только пилораму в лес поставили, дык много лесу не в то время и бестолку и насмарку идет… Он человек, я думаю, хоть молодой, но с душою и должен понять.

Новостей у нас особенных нет. Хлопец наш младший служит в армии, осталось ему служить еще один год. А больше новостей у нас никаких нет.

Отпишите нам, а мы, как от вас письмо получим, сразу отпишем.

Бывайте здоровы,

Игнат.

ПОРА СЕНОКОСА

Еще не ходили трамваи, троллейбусы, улица была пустынная и мокрая от дождя. Где-то за городом всходило солнце. Его еще не было в городе, но я знал: солнце всходило. Кое-чему, как и дядька Игнат, я научился в деревне. Было всего четыре часа утра.

Далеко-далеко, в той деревне, где жили когда-то мы с Игнатом, пастух выгонял на рассвете коров.

А мы шли с дядькой Игнатом по мокрому от дождя тротуару, и на плече я нес косу. Косу мы взяли у дядькиного напарника, достали из-под застрехи дощатой низенькой пуньки, крытой толем и ржавой горбатой жестью. Дядькин напарник спал тут же, в пуньке: нам не понадобилось заходить в дом.

Улица была пустынною и мокрою от дождя. Было тихо. По дороге на площадь мы увидели только сторожа у гастронома да какого-то чудака у автоматов с газированной водой. Чудак все тыкал да тыкал пальцем в кнопку автомата, стучал по нему кулаком, но вода не шла. Чудаку было лет девятнадцать: какой-нибудь усохший от любви студент. Салют тебе, брат, и самые душевные пожелания удачи! Не забудь передать привет и моей студенческой молодости.

Мы пришли на площадь.

Далеко-далеко, в той деревне, где жили когда-то мы с Игнатом, кто-то снимал с плеча косу. Всходило солнце. Стояла высокая, поседевшая от туманов и густой росы трава. Звенела под оселком коса…

— Подожди, — сказал дядька Игнат, остановившись возле широкого газона, обсаженного ровным кустарником. — Давай пока перекурим. — И осторожно положил косу на сизую, набрякшую холодом елочку. — Начинать буду первый я…

Он говорил тихо. К чему утром громкий разговор? Я помалкивал.

— Погляди, как там у тебя на косовище выступ, чтоб не очень высоко был.

— Нет, в самый раз… Только это у нас зовется лучком. Лучок…

— Как заведено, так и зовется. Лучок… А как у вас называется распорка с сеткой, которую к косе прилаживают, когда косят гречку? Вот это и зовется лучок!

— Как у нас называется? Погодите, дядька Игнат… Нет, что-то не припоминаю.

— Вспомнишь — тогда и скажешь мне.

Он даже не улыбнулся. Всерьез он говорил или издевался надо мною? Но я не обижался на него, мне даже почему-то было приятно, что он так проучил меня.

— Дайте мне оселок, — сказал я, — погляжу, может, в моей косе щербинка завелась. А, дядька Игнат?

— Подожди, сначала я сам. Но давай лучше закурим. Махры моей закури!

— Давайте.

И вот мы стояли, курили крепкую, ядовитую махорку, от которой, казалось, не вздохнуть. Ну и махорка была у дядьки!

Тишина, раннее утро, сонный город, а мы собираемся в этом городе косить.

— Как держать косу — не забыл? — спросил дядька Игнат. — Эх, браток! И зачем тебе наука? Не жалеешь молодости. Пошел бы я на твоем месте в грузчики, в плотогоны, в кузнецы. Силу бы в плечах почувствовал. Аппетит бы имел волчий. Сила была бы, как у жеребца… Ты не смейся. Ты молодой еще, ничего не понимаешь… Бывало, косишь: вот как сегодня, — не так, конечно, я только для примера говорю. Косишь, а потом кто-то кричит: «Перекур!» В речке косу обмоешь да в тенек под куст. А тут девки прокосы разбрасывать пришли… Знаешь наших девок? Загорелые, розовощекие, ситцевая кофта да юбка, но девки что надо. Засмеется дык засмеется, это не то, что хи-хи да ха-ха!.. Лежишь под кустом, а они поддразнивают тебя. Не сдержишься и к ним: ну, думаешь, покажу! Бежишь, схватить хоть которую хочешь, а они — удирают… Догонишь, конечно. Но и тумаков надает… Ничего, переживем. И вот как глянешь потом ей в глаза… Только зачем это я, кавалер гороховый, тебе рассказываю, знаешь сам. Но, браток, послушай, покачай головою и — молчи. Будто ничего тебе не говорил… Только, браток, молодость, она, браток, молодость… Эх, и покосим же мы с тобою!

Он даже весь посветлел, небрежно бросил окурок, наклонился, поднял косу, прижал косовище к боку, взялся рукой за полотно косы и полоснул по нему оселком:

— Джгинь-джгинь-шах! Джгинь-джгинь-шах!

Веселая, милая сердцу, знакомая с детства музыка!