Журавлиные клики

Они оба хорошо запомнили тот день. Лариса — за редкостную удачу да липучую конфетину, которую подала ей базарная торговка, предварительно вытащив из крепко сжатого Ларискиного кулачка пятерку, за польстившее ей любопытство обычно неразговорчивого, угрюмого деда, долго потом расспрашивавшего о щедром солдате. А Родион — потому, что в тот день он впервые за всю войну заплакал. После письма, полученного в госпитале, он как бы заледенел, а тут оттаял, снова жить захотелось.

С гулко застучавшим сердцем Лариса разглядывала Родиона. Какое-то сложное чувство помешало ей тотчас, с порога, поставить все на свои места, напомнить инвалиду о давней встрече. Она лишь прерывисто вздохнула и, поспешив подавить вздох, сказала почти бесстрастно, по-привычному официальным тоном:

— Я из областного радио. Сейчас мы готовим серию передач о народных умельцах. И если ваши ведра покажутся мне любопытными…

— Да вы заходите, садитесь! — прервал ее Родион, снова ища взглядом костыли.

— Бога ради, не беспокойтесь, — подал голос Петр Ильич. Деревенская вода из колодца сделала его баритон красивым и звучным. Он недовольно покосился на Ларису: — Жена не представила меня, но я думаю… — Выставив слегка ногу, он нарочито громко заскрипел протезом. — Я думаю, что фронтовики найдут общий язык.

Лариса покраснела. Ее всегда раздражала привычка мужа говорить, знакомясь, напыщенно и велеречиво. Но Родион, видимо, не обратил на это внимания и с мгновенно просветлевшим лицом быстро спросил:

— На каком?

— На Третьем Белорусском, — так же быстро отвечал Петр Ильич.

— Ну, завелись фронтовички, — усмехнулась Наталья. — Вы вот сюда садитесь. — Она легонько подтолкнула Ларису к дивану, — Здесь вам удобно будет… А я сейчас яблок принесу.

Впрочем, если бы хозяйка захотела, она могла бы нарвать яблок, не выходя из дома: стоило лишь протянуть руку к открытому окну, над которым свисала тяжелая ветвь с крупными матово-белыми плодами. Деревья подступали к окнам так близко, что застили свет. На дворе жгло в своем полуденном неистовстве солнце, а в горнице было чуть сумрачно и прохладно, солнечные зайчики на полу перемежались с зеленоватыми тенями.

Лариса откинулась на спинку дивана, сложила руки на коленях. Чувство душевного уюта, умиротворяющего покоя было внезапным и сильным. И вместе с тем каким-то привычным. Будто она сидела в этой комнате, на этом диване уже много раз. И будто не расставалась с Родионом. Словно только вчера он ковылял по ведерному ряду, расспрашивал Лариску, отворачивая мокрое от слез лицо, про деда и совал ей под пиджак смятые в комок деньги. На висках, правда, паутинки мелких морщин, но смуглые впалые щеки крепки и гладки, в черном густом чубе — ни сединки…

Она вдруг поняла, почему не сказала и не скажет Родиону о той давней встрече. Скажи — пришлось бы рассказать и о том, что было с нею дальше: о сиротстве и одиночестве после смерти деда, скоропалительном замужестве — бегство все от того же одиночества. Оно как пристало к ней в детстве, так будто никогда и не оставляло… К Петру Ильичу она скоро привыкла, заботилась о нем, жалела, а вот детей у них не было. И не исчезало чувство одиночества… Она когда-то училась в техникуме, получила редкую, высокоценимую специальность театрального гримера, любила театр, но почему-то работала на радио. Хотя, застенчивой и самолюбивой, ей нелегко было делать то, что положено делать радиокорреспонденту: стараться расположить к себе собеседника, совать ему под нос микрофон, лезть в самую душу, задавая вопросы.

Обо всем этом ей не хотелось рассказывать…

Вошла Наталья, дебелая, розовая от жары, с яблоками в фартуке. Опростала его на Ларисины колени. Повернулась к столу:

— Вы что, мужики, так и будете все про войну? Аж в ушах вязнет, ей-бо… К тебе, Родька, корреспондентша зачем приехала?

— Да я же про ведра уже, — улыбнулся Родион. — Про то, как встретил на базаре девчонку… Только товарищ корреспондент не слушает…

— Давай, друг, давай, мы тебя слушаем, — бодро сказал Петр Ильич. — Так, значит, это она тебя надоумила, мысль подала?

— Выходит, она. Потому что не успел я в деревне и дня прожить, как прибежала ко мне соседка ведро просить. У людей их совсем не было, пользовались чем попало: банками консервными, солдатскими котелками, бутылками, гильзами от снарядов… А надо вам сказать, что в райцентре повстречался мне школьный мой приятель Степа Кухарков. Зубоскал, каких мало. Заглянул в ведро, говорит: «А я думал, спирт везешь возвращение праздновать». Я, понятно, жаловаться стал на судьбу-злодейку, а он предложил: «Давай к нам. Оформляю по высшему разряду…» Он тогда бытмастерской заведовал, еще в сорок третьем стал инвалидом, фрицев подарочек получил. Трудились под его началом такие же инвалиды, как я, чинили разоренному населению примуса, кастрюли, лудили, даже свою продукцию кое-какую выпускали: кочережки там всякие, миски жестяные…