Журбины

— Ну вот, и отработали мы с тобой, Илюша, — сказал Александр Александрович, когда они с Ильей Матвеевичем, продрогшие, вернулись со стапелей в свою конторку, к печке. В окно были видны пустынные, нежилые стапели, в беспорядке заваленные брусьями кильблоков, досками, трубчатыми звеньями металлических лесов. — Отработали, отработали, — повторил Александр Александрович.

— Как то есть отработали? Еще поработаем, — ответил Илья Матвеевич.

— Ты, может быть, поработаешь. А я отработал. Тебе эти новшества, вижу, по душе. Мне — не очень. Уйду от тебя в док, по ремонту…

— Ты упрямый или дурной? Не пойму.

— И дурной и упрямый, Илюша. Ты моложе меня, потому ничего и не понимаешь. А я вроде твоего батьки скоро сделаюсь, вроде деда Матвея. На стапелях по новой методе гонка начинается. Где же мне, старому, в этой гонке участвовать?

— Не жар ли у тебя, Саня? Не захворал ли?

— Захворал, захворал. Сроду не был Добрыней Никитичем по здоровью. На жилах держался, они у меня сухие, хвороба не брала. Теперь ослабли. Не видишь, что ли, толчея какая поднялась на заводе? Устоишь разве в этой толчее на моих ногах? Молодняк прет. Ты вот ершишься, а и по твоим корням уже тюкают топориками. Сухое дерево, червяком изъеденное, — его из лесу вон, на дрова. Нам с тобой время на печку.

— Для меня печка еще не построена, — ответил задиристо Илья Матвеевич. — Еще и глины на кирпич для моей печки не накопали.

— Ну, а для моей накопали.

Александру Александровичу казалось, что новая техника, новая технология сомнут его, из почтенного, прославленного мастера он превратится в подмастерье, которого будут терпеть на стапелях только во имя его прежних заслуг, во имя его старости. Потерпят, потерпят — не век же терпеть! — и дадут отставку. Стоит ли дожидаться этого? Не уйти ли подобру-поздорову работать в док, где ремонтируют старые корабли? Там клепка, там все привычное, знакомое, родное. Там его не затолкают, там, там место старому мастеру — со старыми кораблями. Старики меж собой поладят.

— Еще передумаешь, — сказал Илья Матвеевич. — А не передумаешь — начнешь потом рвать на себе волосенки.

— Мне рвать нечего! — Александр Александрович дернул себя за жиденькую седую прядку над виском.

— Я тебя не отпущу! — по-другому заговорил Илья Матвеевич. — Такой мастер — и на ремонт! Кто позволит?

— Иван Степанович позволит. Он понимает.

— Как рассуждаешь! Хочешь дезертировать с трудового фронта? Ты, коммунист!

— И коммунисты, Илюша, стареют. И вообще, я по-коммунистически рассуждаю. Старое должно уступать дорогу новому.

— Старое — когда оно уже отжило, когда мешает. Ты отжил, что ли?

— Отжил не отжил, а место свое понимаю. Как ты его не поймешь, удивляюсь. Умный ведь человек.

Александр Александрович ожидал, видимо, что Илья Матвеевич скажет ему: «Правильно, Саня. Старики мы. Пойдем вместе на ремонт. Никогда не разлучались, и теперь нас не разлучат. Мы еще себя покажем. Наша слава еще не погасла». Но слова его произвели совсем другое действие. Илью Матвеевича возмутили намеки на то, что он должен уйти со стапелей.

— Раскаркался, что ворона перед дождем! — ответил Илья Матвеевич, глядя в окно. — Противно слушать.

Они не встали друг перед другом боевыми петухами, не вскричали: «Товарищ Басманов!» «Товарищ Журбин!», после чего опять пришли бы в согласие и дружбу. Они даже не шевельнулись, не повысили голоса. Так тихо, без шума они еще никогда не спорили.

Александр Александрович поднялся, сказал: «Пока, Илюша. Будь здоров!» — и вышел из конторки. Илья Матвеевич положил перед собой пачку нарядов — последних нарядов на работу по-старому, по старой технологии. Эта работа была завершена, окончена. Осталось только подписать листки. А что будет потом? Будет новая работа, грозно хмурясь, подумал Илья Матвеевич, и этой новой работой будет руководить по-прежнему он, Илья Журбин. Напрасно вы каркаете, товарищ Басманов!

Он посидел-посидел за столом да и вышел на пирс. Александр Александрович расхаживал по стапелю среди того ералаша, который остается после спуска корабля. Длинный, тощий, в узком своем пальто, старый мастер напоминал восклицательный знак, с маху поставленный острым пером.

Глядя на него, Илья Матвеевич вспомнил день, когда началась их дружба… Он израсходовал все патроны, а казаки лезли и лезли на бруствер окопа. Илью Матвеевича прострелили из нагана — он держался; полоснули плечо шашкой — держался, тоже выскочил на бруствер, бил направо и налево, штыком, прикладом. Хватили чем-то сзади по голове, упал, солнце почернело, думал: все, отвоевал, отжил — сейчас прикончат… Но над ним возник вдруг яростный этот восклицательный знак — и в ту пору тощий, и в ту пору длинный — и разметал беляков.