Журнал «Если», 1994 № 03

Увы, не всем такое везение. Кого-то хворь приковала к постели, а дети в работе, и некому воды подать, не говоря о других канительных и стыдных потребностях. Кто-то начал сходить с ума наедине с пустой избой, немощью и бессоницей. А кому-то смолоду беда выпала — стал калекой и обузой своим близким. Куда деваться? Где выход? Нет его, кроме богодельни. А что это такое — курорт, больница, тюрьма? «Хуже, — усмехнулся один постоялец. — Здесь сроков не дают». — «И что же, никто не может встать и уйти?» — «Половина не может: лежачие. А кто может, тому некуда. Разве в специнтернат». — «Спец?» — «Ну да, для психов и алкашей. Там и охрана — спец, упаси Бог»…

В отсеке «Изолятора» стояла гнетущая тишина. Сквозь узкую, как лезвие, щель между створками двери, которую Тамара Ивановна не советовала трогать, сочился тусклый сват. Почудилось даже чье-то бормотание. Но за дверью оказался пустой холодный тамбур, откуда ступени вели в подвал. Пожав плачами, я вернулся в свою комнату. Она была объята лунным сиянием. Громадный лимонный диск пялился в окно, промерзлые кусты тянулись к нему скрюченными суставами. «Стареть тоскливо, — вздохнула моя душа, — но это единственная возможность жить долго».

Стоп! Я поймал себя на этом вздохе. Я исторг его не всуе, а применительно к себе, немощному обитателю приюта. Груз лет вдруг согнул мои плечи, съежилось лицо, руки искали опору… Вот оно, вот ради чего я остался, надеясь ощутить себя одним из них, понять их изнутри. Как объяснить это директорше?

«Вечер жизни приносит с собой свою лампу» — изречение Жубера, французского моралиста. Света нашей лампы хватает на один Дом, но он, если хотите, не просто дом — маленький город. — Коридоры — улицы, холлы — зеленые скверы. Вестибюль, где собирается местный люд а ожидании сигнала на «прием пищи», — своеобразный Гайд-парк. Вправо от него — киноконцертный зал. влево — цирюльня и сберкасса. Поднявшись на холм второго этажа, попадаешь в богатую библиотеку с отделом для незрячих. Аделина Лозова, библиотекарь-подвижник. показала также музей и молельную комнату — освятил ее местный священник, а украсил библейскими картинами свой, из постояльцев, художник Михаил Михайлович Седов. Не мог миновать я и «красного уголка», хотя он вовсе не уголок, а еще один зал — для досуга и праздничных застолий. В два месяца раз сюда несут самовары, пироги и оптом чествуют именинников. Говорят, население, кто может, даже поплясывает, а был случай — сыграли свадьбу.

На правах постояльца высаживаюсь а «Гайд-парке» и окунаюсь в новости и сплетни.

«Ты, девка, видела — еще одни супружники поселились? Она-то лежачая, мычит только, а он — бугай ладный, на ем бы пахать, а не газетки ему почитывать». — «У меня к таким мужикам веры нету. Фильченки, помнишь, были? Ну, который в другой интернат сбежал, а она тут пострадала да померла? Вот ведь. И хватило ему совести возвернуться! Все ее тряпки пропил»…

«Да с чего ты взял, что мыло отравленное?» — «Я, как помоюсь, — глаза залипаются».

«Скобелевой уж паспорт отдали. Сколь ни каялась, ни молила, директор ни в какую». — «Сама напросилась, тут с капризами не любят, тут тебе энтого плюваризма не допустят». — «Я и говорю, не простили. Как того парня, инвалида — Шестун, что ли, его фамилия?» — «Ну, тот фулиган был. Чай варил а комнате, а то среди ночи телевизор включит. Санитарку, болтали, избил…»

И вдруг — умолкли. Все, как один. Вестибюль пересекала Тамара Ивановна, и лица опекаемых, точно подсолнухи за солнцем, поворачивались по ходу ее следования. Едва она скрылась, гудеж возобновился.

«Вчерась на воздух вышла, а наша скамейка разбита, и от беседки одни охвостья». — «Пэтэушники веселятся. Иную ночь под окном так лаются, хоть уши затыкай. Вот Бог соседство дал!» — «Кабы детсад был рядом, слышь, Клава…»

«Давление нонче до самого утра давило». — «Видать, телевизор пересмотрела». — «Aral Онемел он у нас. Наверно, это злыдень Поздеев добрался до него. Давно грозился».

— «Чего ему надо-то?» — «Обрыдло, говорит, кажный день одно и то же кино про Марию. Я ему толкую: название одно, а серии разные…

Гляди, легок на помине, сам идет вместе с Власовым».

Не сказать, чтобы вместе. Статный мужчина шагал впереди, а старичок с картонной папкой семенил чуть сзади. Он, очевидно, был глуховат и вопрошал громко:

— Гость… Я слыхал, гость у нас. Где он будет ночевать?

— Не ваше дело, — сухо ответствовал первый. — Гостю отведена комната. Успокойтесь.

«Власов, он кто?» — шепотом спросил я соседку. — «Николай Родионович, мил человек, тоже директор, только общественный, от народа».

Ну, конечно же, какому городу, даже условному, обойтись без «власти народа». Ее-то и представляет культурно-бытовая Комиссия во главе с Власовым. (Четыре года назад перед смертью жены Николай Родионович, завхоз детдома, дал обет уйти а Дом престарелых. Как а монастырь). Круг забот Комиссии обширен: вопросы снабжения продуктами, одеждой, обувью, организация силами трудоспособных заготовки овощей, помощь в столовой, поддержание в Доме дисциплины.

— Неужели и здесь хулиганят?