Обычный, неприметный дядька… Серое, давно не бритое лицо, в которое навеки впечаталось покорное безразличие. Обрубок тела усажен на тележке, махонькой, только поместиться. Вместо колесиков — четыре подшипника, вынесенных с завода. Рядом ручками вверх стоят подбитые резиной калабахи, с их помощью инвалид передвигается: отталкивается от мостовой и едет, покуда сила в руках есть. Но сейчас он просто ждет, когда мимо пройдет сердобольный прохожий. Перед нищим на тротуаре — мятая алюминиевая миска, должно быть, в нее прохожие кидают копейки. А ведь, судя по эпохе, ноги он потерял на войне. Это в наше недоброе время любой пропойца, по пьянке ставший инвалидом, облачается в камуфло и корчит из себя раненого афганца, но в пятидесятых, попробуй искалеченный солдат выползти за милостыней не то что при медалях, но просто в старой гимнастерке, мигом заметут в участок, а следом в специнтернат, ничем, по сути, от тюрьмы не отличающийся. И не посмотрят, что был ты героем, а стал калекой. Изувеченный воин не должен смущать граждан победившей страны.
Игнат шел, стараясь не глядеть. Руку в карман не сунул, и без того ясно, что там пусто, и подать милостыню давно умершему, живущему лишь в памяти Лидии Андреевны инвалиду не удастся.
Проходя мимо, покосил глазом. В миске у нищего вместо копеек лежали вареные макароны. В последнее время такие снова появились в продаже: толстые, серые… Но прежние макароны еще и разваривались, а остыв, слипались в неопрятный клейстерный комок. Клейстерный или клистирный?… Тьфу, пропасть, опять все не просто так, все с подтекстом самого неаппетитного свойства.
Нищий ел, отлавливая толстыми немытыми пальцами по одной макаронине.
Мимо Игната протиснулся невесть откуда объявившийся Шурка, приспустил штаны и принялся писать прямо в миску, на макароны.
Нищий ел.
Подавив рвотный позыв, Игнат быстро пошел прочь. Шагов через пять оглянулся. Шурка продолжал свое занятие. Жестяная дудка была зажата под мышкой.
— Ничего личного, — пробормотал Игнат.
В самом деле, происходящее, скорей всего, не направлено против пришельца. Скажем, Лидочка в детстве страдала ноктоэнурезом. Не опасная, но стыдная для пятилетнего ребенка болезнь. Не было среди маленьких детей большего оскорбления, чем сказать другому, что он ночами рыбу в постели ловит. А дальше абсолютно по Фрейду происходит перенос: вовсе и не я писаю, где попало, а Шурка. Знать бы еще, кто таков этот Шурка, совсем хорошо было бы.
Хуже всего, если никакого Шурки в природе не существовало, а просто Лидия Андреевна — компенсированная трансвеститка. В таком случае Шурка — это она и есть… Впрочем, трансвестит бы непременно обустроил свой быт по-мужски, а комнаты, что реальная, что отправная точка подсознания, явно носят следы женской руки. Занавесочки, шкатулочки, картиночки… маленькая кошечка охотно играет с мальчиком. Так что этот вариант можно отбросить.
Оставив позади безногого нищего, Игнат свернул за угол и очутился на шумной улице.
Удивительная вещь — шумная улица! Подобное образование можно встретить в сознании почти любого человека, хотя иногда это не улица, а, скажем, шумная комната. Ее глубинный смысл — одиночество в толпе и взаимное непонимание. Идешь по дороге или сидишь на диване, кругом куча народу, но никого не видно, сфокусировать взгляд на окружающих не удается. Звучат голоса, крики, смех, плач, но ничто не касается сознания, все проходит мимо, все на уровне белого шума. Лишь иногда какой-либо образ впечатывается в память, и потом человек сам не может понять, откуда вылезли неопознаваемые, но отчаянно знакомые запахи, незнакомое, но родное лицо, безумные, но непременно многозначительные слова:
Ходил монах, стремясь от мира непоседицы, Скрывался он в глуши на дальних берегах, Хранил монах, хранил червонные медведицы, Златых медведей где-то там хранил монах.
Зачем тебе это, если ты не поэт, и откуда эта бредятина выползла? А она именно оттуда, с шумной улицы.
Никто из коллег Игната в таких местах бывать не любил. Беспокойства много, а толку — чуть. Но иногда и там можно подслушать или подглядеть нечто важное. В практике Игната один подобный случай был.