Журнал `Юность`, 1973-3

Уму и сердцу героя вороновских рассказов не меньше, чем кому-либо другому, знакомы и дороги красота наших берез, прохлада лесного ключа, щемящая грусть осенней нивы — все то, чем так богаты привычные пейзажи старой и новой нашей прозы. И Воронов, хорошо знавший и горячо любивший Константина Паустовского (но никогда не подражавший проникновенному и «тихому» голосу своего учителя), может при случае вспоминать: «Вдоль родника тянулся осинник. Тоненькие стволики, матовая зелень и приятная горьковатость коры, избела-голубоватый подбой листьев — сколько в этом изящества и деликатности. Да ещё мягко белеют из травы ландыши. Да ещё медленно желтеют над прогалинами и полянами бубенцы купальниц. Да ещё курлыканье ключа».

Однако тому же вороновскому герою не менее близки и дороги свои, сугубо «железнодольские» краски и тот современный, бурно меняющийся промышленный пейзаж, у которого нет ещё в нынешней литературе, не нашлось пока «своего Паустовского». Такой, к примеру:

«…Я представила трансформаторы под дождем, синее трескучее свечение… представила медногубые автоматы постоянного тока, литой — так он плотен — гул моторгенераторов, забористый воздух аккумуляторной, уставленной банками тяжелого зеленого стекла».

Зго ведь надо узнать на вкус кисловатые «губы» автомата, пережить и почувствовать воздух аккумуляторной, чтобы решительно и полемично в наш век литературных увлечений «деревенской тишиной» и жизнью на природе (увлечений, в которых кое-кто из художников ищет спасения от холодности и механистичности, увы, существующих ещё «производственных романов») со всей определенностью заявить об иной красоте, об иных радостях для души: «В дни трудных настроений я легче чувствую себя наедине со станками. Их железная ненавязчивость действует успокоительно. Кажется, что, вращаясь, валки, становящиеся все зеркальней и зеркальней, наматывают на себя мои думы. И от этого мягче на сердце: не бесконечны горькие думы, день, ну, пусть неделя, и они как бы навьются на валки, и наступит отрадное внутреннее равновесие».

Значит, с горькими думами и сердечными радостями не обязательно бежать на луг или бродить вечерней зарей по речному откосу? Значит, всё-таки есть своя душа, своя поэзия, своя нравственная сила в лязге железа, в гудках и дымах металлургического гиганта, в конвейерном ритме заводского цеха?

Есть, утверждает Николай Воронов. И если заметить это нам удается реже, чем проникнуться красотой и чистотой окружающей природы, то виной тому не только традиционная «настроенность» наших чувств и ограниченность представлений о современной технике — ведь и автора «железнодольских» повестей и рассказов интересует прежде всего не сама техника и даже не сама «заводская тема». Нынешний характёр современного героя шире, богаче вчерашних, традиционных представлений о нем — вот что заставляет Воронова снова и снова возвращаться в свой литературный Железнодольск.

2

Разумеется, любовь к современному городскому и заводскому человеку, рабочему характеру не открытие и не монополия одного Воронова. Сотни старых и новых произведений на эту тему проникнуты не менее искренней и трепетной любовью к герою дня. Только при всей своей восторженности это часто ещё не подлинная страсть, а первая влюбленность — пылкая, горячая, но поверхностная, без достаточного интереса и проникновения к нравственным корням и сокам изображаемой жизни. Отсюда и удручающая серость, монотонность, разрыв между интересным делом и скучным словом «заводских» героев на страницах многих из эгих книг.

Любовь должна быть с кулаками… Это утверждение особенно справедливо по отношению к человеку труда — хозяину всей нашей жизни. Он ещё достаточно нов, нов во всем — в своих чувствах и мыслях, во взаимоотношениях, в подходе к преобразованию действительности. А новаторство проявляет, утверждает себя в «любви с кулаками» — вот почему такая любовь одинаково необходима, характерна и для человека труда и для тех, кто изображает его в искусстве. Уважение к нему, его труду и месту в обществе не терпит любви созерцательной, будь она самой восторженной или мечтательно-элегической. В этом смысле вся предыдущая, горьковская традиция изображения рабочего характера — от машиниста Нила и Павла Власова до «Инженера» Крымова и «Искателей» Гранина — не утеряла и сегодня своей поучительности.