Журнал `Юность`, 1974-7

Анатолий Ткаченко Сигнал оповещения

Рисунки В. ЮДИНА.

1

Р-р-рота! Тревога!

Мгновенно возникает движение; в смутном ночном освещении, от стены до стены, оживают нары: взлетают одеяла, поднимаются головы, раскачиваются сутулые фигуры. Тесно. Душновато. Сталкиваются плечи, локти, колени. Слышится легкая перебранка. Казарма гудит от напряжения.

Я отыскал ботинки, наматываю портянки, беру обмотки (край одной раскатался, его хватает сосед, молча выдергиваю), обертываю ноги, решив пока не шнуровать ботинки: главное — успеть стать в строй, чтобы старшина Беленький не зачислил в команду отставших. Посреди казармы вырастает реденькая шеренга — я тороплюсь, хотя, кажется, ничуть не убыстряю движений, — поднимаю с пола ремень, пробую затянуться.

— Рота, становись!

Бегу, держа пряжку и конец ремня в руках: главное — успеть, рассчитаться по порядку… Занимаю место возле ефрейтора Мищенко. Вижу — он без пилотки, говорю; «Пилотка где?» Он срывается к нарам, мешая бегущим в строй.

— По порядку номеров рассчитайсь!

— Первый, второй… четвертый…

Прерывисто звучат голоса солдат. Кто-то прослушал номер соседа, произносит свой, постоянный (а строй не полный), счет сбивается.

— Отставить!

Сзади просовывается Мищенко, его узенькая головенка утонула в чужой пилотке — ну прямо бледная поганка после дождя! Ему сдергивают пилотку на нос. Прокатывается легкий смешок — впервые за три минуты подъема. Старшина Беленький пятится назад, чтобы видеть весь строй, кричит:

— Приготовиться к походу!

Берем карабины, подсумки, навьючиваем скатки, вещмешки, переносные радиостанции РБАЛ («эрбушки», как нежно называем их) — это наша полная боевая выкладка.

Строимся повзводно. Занимаю место рядом с сержантом Зыбиным: он командир расчета, я второй номер.

В стороне стоят командиры взводов, три младших офицера. Два подтянутых, аккуратных, на вид боевитых, и наш Голосков — брюхатый, толстоногий, большеголовый. Им пока нечего делать, они, повернувшись к темному окну, негромко разговаривают. А старшина Беленький, задыхаясь от старательности, строгости, показывая свою почти воздушную выправку, обходит строй, проверяет снаряжение, выравнивает по ранжиру, рассчитывает.

Из комнаты-канцелярии быстро выходит, будто он там ночевал, командир роты майор Сидоров. Останавливается поодаль, блеснув очками, медленно ведет головой вдоль строя, вложив большой палец правой руки за ремень.

— Смирр-на-а! — раскатывает всю силу своего голоса старшина Беленький, отрывисто отмеривает три шага. — Товарищ майор! Рота по тревоге выстроена!

— Вольно! — едва внятно говорит Сидоров.

— Вольна-а! — отзывается старшина.

Майор издали оглядывает нас, сутулясь и как-то внешне грустнея, словно говорит себе: «Откуда их столько на мою голову!..» Своим особенным, резковатым полувзмахом руки подзывает командиров взводов. Бегло и неслышно разъясняет им что-то. Выслушав от каждого: «Так точно, слушаюсь», — взял под козырек, сказал: «Действуйте».

— Взвод, слушай мою команду! — приближаясь к нам и как бы ласково уговаривая, произносит младший лейтенант Голосков. — Напра-ву! Шагом арш!

Выходим из казармы в темень, осеннюю лесную слякоть. После сырой духоты — в сырой холод. Прячем головы в плечи, жмемся друг к другу. Не спешим, слабо надеясь на команду: «Тревога отменяется!» Но первый взвод уже втягивается в непроглядный провал дороги под деревьями, за ним, покачивая навьюченными горбами, двинулся второй. А вот и мы во главе с Голосковым, поотстав (не ожидал ли и он отмены тревоги?), зачавкали ботинками по лесной дороге.

Всем становится ясно: где-то в гарнизоне начались штабные или армейские учения, и нашей радиороте придется обеспечивать связь и наблюдение.

Кто только придумывает учения в такое время, в такую погоду и обязательно ночью?

Но это так, просто мысли. Их у всякого солдата вдосталь. Стоишь на посту — думай, дежуришь у приемника — думай, и вот сейчас идешь — тоже думай. Конечно, мысли у каждого свои, особенные. Мой командир расчета сержант Зыбин по прозвищу «Серый» и во сне и наяву думает о своей рязанской деревне Колотушки, где оставил молоденькую жену Лизку, не успев с ней нацеловаться и поверить, что она будет ждать его. Через день письма пишет Лизке, матери, всем знакомым, наказывает, спрашивает, грозится. Как-то раз просыпаюсь ночью, гляжу — не спит Зыбин, в темноте смотрит на фотографию, и щеки у него мокрые…

— Подтянуться!

Вдоль строя бежит старший сержант Бабкин, наш помкомвзвода. Его крупная, изогнутая, с отвисшими руками фигура скрылась где-то в голове взвода. Я понял: теперь начнет командовать Бабкин, а Голосков «отключился» — будет просто брести за взводом, рассуждать сам с собой.