Журнал `Юность`, 1974-7

— Не ваше дело. Выполняйте приказание! — Зыбин вскочил, принял стойку «смирно». — Даю минуту. Не приступите, накажу.

По уставу Зыбин-Серый может дать мне всего один наряд вне очереди. Ну зачем мне хотя бы один? Беленький обрадуется — пошлет сортир чистить. Я и так почти штатный ассенизатор. Минуту держу Серого по стойке «смирно», но потом, когда Серый делается красным, раздумчиво поднимаюсь, иду к передатчику. Зыбин усаживается курить, пыхтит, сипит, как дырявый котел. Мне же становится опять хорошо: ведь это отличная работа — покопаться в аппаратуре, пошевелить мозгами, настроить нутро передатчика, тем более что все детали брал в руки, осматривал, ощупывал инженер-майор Сидоров.

Тружусь молчаливо. Беру детали, вставляю, нащупываю кончиками пальцев контакты, определяю место каждому проводку, и все это пахнет технической краской, немножко одеколоном и потными руками майора: кое-что он протирал носовым платком.

Думаю о нем. Что за человек? На службе тих, едва приметен, но ощущаешь его постоянное присутствие. Очень худой, до синевы под глазами (может, оттого глаза у него страшноваты?), сильный, жестко тренированный. Как он живет в городе, какая у него семья? Кто жена, и красивая ли она?.. Он никогда не командует, однако очень охотно его слушаются офицеры, а о нас и говорить нечего: хочется разбиться, выполняя даже маленькое его поручение. Такая в нем воля чувствуется, и она, верится, частично перейдет в тебя, если до конца подчинишься ей. Он самый загадочный в роте человек… Как запомнили его те, кто уже демобилизовался? Как вспоминают?

Но совершенно точно, каждому 'из них перепало от него хоть по капельке воли, сдержанности, молчаливости; на худой конец — скудного, много объясняющего взмаха руки. Значит, не всегда нужны слова…

— Ну? — строго спросил Зыбин-Серый.

— Что ну?

— За «тридцать три» получите наряд. Отвечайте по уставу.

— Приказание еще не выполнил.

— Выполняйте.

— Слушаюсь.

Так… На чем я остановился? Вставил лампу, надо нацепить катодный колпачок… Значит, не всегда нужны слова… И вот я видел его работу, помогал ему.

Сидоров хрипло дышал, покашливал, курил. Сказал мне несколько слов. И я, кажется, всем своим слабым существом открыл для себя великую истину: он, майор Сидоров, просто человек. Затверделый от войны. Уставший от семьи и, конечно, от ежедневных хождений из гарнизона в роту. И добрый человек (потому, наверное, молчалив). Я понимаю iTo и запомню навсегда. Мне, как видение, открылась истина. Но я никому не скажу о ней. Нельзя. Не всякий поймет. Невозможно объяснить. И майор Сидоров не захочет этого.

8

Она же такая…

— Знаю, — не дает мне договорить Бабкин. — Всю войну одна перемаялась. Не повезло ей. Не виновата она.

— Смотри.

— Смотрю.

Сидим у окошка, в закутке. Тихо. Лишь похрапывает кто-то простуженным носом, да изредка вскрикивает во сне ефрейтор Мищенко — детство свое в оккупации никак позабыть не может. В роте послеобеденный мертвый час.

Я бы тоже лег — Бабкин позвал говорить. И вот сидим, больше помалкиваем. Поглядываем в окно. А там невыносимо ярко от снега: его коснулся издалека прилетевший теплый ветерок, подплавил макушки сугробов, заслюденил, и сияют они теперь невозможно остро, до боли в висках. Лес отсырел, набух каждой веточкой, закраснелся, поплотнел. От этого тоже как-то и смутно и ярко в голове, хочется закрыть глаза. Или сказать: «Скоро весна», — а потом лечь спать. Но Бабкин ждет, ему надо услышать еще какие-то слова, и я спрашиваю:

— Матери написал?

— Нет пока.

Что ему посоветовать? В город он ходил один, побывал на Чердымовке, разыскал Катю. Вернулся веселый, насвистывая мотивчики (я старался на расстоянии держаться — не до дружка в такие минуты). Потом остался в городе ночевать. Где? У кого?.. У Кати, наверное. Пришел рассеянный, о чем-то думая. Со старшиной Беленьким грубовато поговорил. Мне ни слова — как там у них с Катей, какая любовь? А теперь советуется… Пригласил бы по-дружески, посидели втроем или в кино сходили. Со стороны бывает видней, не влюбленному-то. Тем более — девушка с биографией. Она же, если захочет, сто раз вокруг своего пальчика обведет и на дверь укажет. Мы против нее — сырой матерьялец. Неужели непонятно все это?

— Рассказал бы, что ли?

РАССКАЗ СЕРЖАНТА БАБКИНА О ВТОРОЙ ВСТРЕЧЕ С КАТЕЙ

— Пошел я опять туда, на Чердымовку, на «бв» это. Старшей дома не было, и хорошо. Одна Катя, толстенькая, у окошка сидела. Ждала кого-то. Сказал ей: «Знаешь ведь, говори». Сказал и придвигаюсь, руки в карманах держу, будто бы что-то нащупываю. Испугалась толстенькая. «Знаю, знаю, — зашептала, подумала немножко. — Улицу только знаю, найдешь. И молчи, ни слова нашей ведьме старой… На Пушкинскую иди, там внизу деревянные дома, в каком-то из них…» Поверил, пошел. Под вечер уже было. Найду, думаю. Пусть прогонит, обсмеет — найду. После того, помнишь, успокоиться не мог, заболел: не может быть, я же видел ее, говорил с ней, человек же она! Какая-то загадка есть, мало ли чего за войну поднакопилось.