Журнал `Юность`, 1974-7

Сказал он это в меру небрежно, в меру сдержанно и безразлично: «Возим, кого прикажут, такая наша служба». Легко было догадаться — машину попросил майор Сидоров в соседнем саперном полку, и шофер знает, что младший лейтенант демобилизовался. Нарочито «сокращаясь», назвал лейтенантом, не доложил по форме. «Какой-то чернопогонник, технарь мелкий…» Но Голосков ничего этого не заметил, сунул в кузов чемодан, портфель «и патефон, пожал Потапову руку, стиснул мою.

— Вот… Прощай. А может, до свидания. Увидимся когда-нибудь, а?

— Не знаю.

— Адресок есть?

Есть.

— Хоть через сто лет заходи.

— Хорошо.

Голосков прочно уселся рядом с шофером, слегка потеснив его своей широтой, поднял руку и заулыбался— с нами он расставался весело. Шофер запустил мотор и тронул было машину, но Голосков, схватив его за рукав, придержал. Выхватил из кармана шинели какую-то книжицу, бросил мне через кювет.

— Пригодится тебе!

Машина покатилась к седым, недвижным дымам города. Я проводил взглядом до поворота — ее словно заглотил и пережевал белыми зубами березник, — выбрался на дорогу, по которой далеко впереди бодро вышагивал ефрейтор Потапов.

Раскрыл самодельную книжицу. Она вся была исписана стихами. Прочитал на первой странице:

Пускай ты выпита другим.
Но мне осталось, мне осталось —
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.

И еще на какой-то странице:

Не жалею, не зову, не плачу.
Все пройдет, как с белых яблонь дым…

Есенин! Целый блокнот Есенина! У меня зарябило в глазах от множества строчек, затряслись, как у пропойцы, руки; чтобы не выронить, не потерять блокнот, сунул его глубоко под бушлат, в карман гимнастерки, застегнул пуговицей. Потрогал сверху — на месте, туго бугрится. Немного успокоился, глотая воздух, как после внезапного испуга, зачем-то втугую затянул ремень.

Шагал, нашептывая: «Есенин, Есенин… сени… сено… ясени… осенин… есе-иси… иже-еси…». Шел, подбирая слоги к стуку шагов.

— Стой, стрелять буду! — Из-за куста выглядывал ефрейтор Потапов. — Покажи, покажи, что тебе подарил Голосков.

— Стихи…

— А-а.

Это насмешливое «а-а» остро отозвалось внутри меня, и я решил: скажу, чьи стихи. К тому же от Голоскова слышал, будто Есенина собираются издавать в Москве.

Сказал погромче и попонятнее:

— Стихи Есенина…

— Ладно, фиг с ним. А на военную тематику у Голоскова есть что-нибудь?

— Нету. Не любил эту тематику.

— Ясно. Потому и выгнали шляпу носить.

— Сам ушел.

— Ладно. Вопрос с ним решен окончательно. Хочешь, кусочек тебе прочитаю. Блеск! — Потапов вынул из-под полы бушлата новенький том. — Тут про войну. Как в будущем будем воевать. Грандиозно! Масштабы! Дух захватывает. — Потапов отыскал страницу. — Вот.

— Не надо.

— Нервы слабенькие? — Ефрейтор Потапов остановился и захохотал, приговаривая: «Ой, не могу!» — и приседая на корточки. Потом сказал:

— Не бойся. Не буду читать… А я теперь всегда служить буду. Подал рапорт в военное училище.

— А-а, — пропел теперь я. — Желаю успехов. — И быстро зашагал к казарме, глуповато радуясь, что мне не придется быть под началом Потапова.

При входе, возле тумбочки дневального, меня ожидал Зыбин-Серый. Молча указал на часы. До начала дежурства в аппаратной оставалось пять минут. Я мог опоздать, но не опоздал — так само собой получилось, хоть и совсем позабыл о дежурстве. Голосков, Есенин, Потапов… У меня слегка побаливала голова, как это бывает от бессонницы. И я почему-то был рассержен.

Наверное, сказал бы что-нибудь «остренькое» Серому, если бы тот начал ставить меня по стойке «смирно».

— Пойдем, — сказал он просто, будто звал посмотреть свой огород.

В аппаратной тихо, солнечно и тепло. Лучшее место в роте. Всегда чисто, всегда натоплено. Пахнет технической краской, сияют застекленные диапазоны. Булькает, позванивает, стучит в эфире морзянка. Она как бы проливается сквозь антенны сама собой, наполняет доверху аппаратную, в которой от этого плотнее, весомее воздух — хоть подпрыгивай и барахтайся в нем невесомым.

Сменяю сержанта Рыбочкина, расписываюсь в журнале приема-передачи, он встает, снимает наушники, я тут же оседлываю ими свою голову и, уже слушая эфир, мельком пускаю взгляд по лицу, фигуре, конопатым рукам Рыбочкина; сажусь, поворачиваюсь к нему спиной. Морзянка отпевает первые минуты дежурства.

Понемногу забываю себя, земное существование, начинаю жить где-то посередине — между небесами и твердью. Полуразмываюсь, полууничтожаюсь. Обращаюсь в огромные, чуткие, напряженные уши. Они живут словно бы сами по себе, для себя — слушать, вбирать ненасытно звуки эфира, питаться ими, существовать ради них.