Влез Незнайка в ракету – и двигатели заревели,задрожали конструкции, затрепетал солончак.Каждой краской последней в своем нарисованном телевсе мытарства подъема прочувствовал бедный смельчак.Так ужасно саднило лицо коротышки простое,что читатели-дети смотреть на него не могли.А потом, в невесомости, кверху тормашками стоя,он циклоны считал на сжимавшемся диске Земли.В девяносто восьмом я впервые попробовал водку,мне двенадцать исполнилось. Даже не водку – первач.Благородный букет, ощутимая хлебная нотка…Я блевал, как бетономешалка, хоть смейся – хоть плачь.Я не плакал давно. Неприлично давно для поэта,потерявшего мать. Это значит, завяз во злобе.В невесомости, в первой любви, и, наверное, в этомчеловек поневоле становится равным себе.Ну и что же Незнайка? Летит на Луну на ракете.Не один, как я помню, – с невидимым другом вдвоем.Как немного любовей дано… К сожалению, этивсе любви любовно подсчитаны в сердце моем.* * *Там, где мы замшелый шифер жгли,нет огня – бетонный дым застывший.По цене коммерческой землинаше детство продано, не выше.Некультурный был-то, в общем, слой.«Лысый-лысый-слышь-иди-пописай».Вырастает комплекс нежилой,там, где был пустырь неживописный.В подмосковном летном городкеносят пламя новые мальчишки,поголовье спичек в коробкепревращая в шевелюру вспышки.* * *Как старый фон для нового сюжета —плешивый шарм расснеженной земли.В эпохе той, которая не эта, —мы в ней сошлись, как в небе журавли.Душа Москвы, пружина Приарбатья,мой чуткий друг, подруга дней весны.Что ваш Талмуд, она читала платья —и, черт возьми, все выводы верны.Собак полно, да лучше всяких прочих —ее дворняга, лабрадор и корг.Душа столицы. В этом поле прочерк.Душа Москвы уехала в Нью-Йорк.Поговорить, понять могла и взвеситьвсю пену дней, любовей карусель.Сквозь дни весны, сквозь все штук тысяч десять,она прошла, как трубка сквозь коктейль.Спектакль всё. Рабочий сцены килограммовой пылью засыпает зал.Сергей Минаев лучшее, что былов эпохе той, небрежно записал.* * *