Журнал Наш Современник №1 (2002)

А помимо общего солнечного стилистического настроя, вообще присущего поэзии Пушкина, даже в “упоительный” послелицейский период, появлялись у него такие строки, которые могли рождаться только в полном духовном трезвении. А это значит, что при всей глубине падения в нем все же теплилась неугасимо память о соприкосновении с настоящей, не выдуманной православной Россией. И память эта не могла не проявлять себя и во внешнем — и не только в поступках, но и в творчестве (“К Н. Я. Плюсковой”, 1818; “Возрождение”, 1819).

Вспоминая о грехах своей юности, Пушкин терзался и каялся: “Безумных лет угасшее веселье //Мне тяжело, как смутное похмелье...” (“Элегия”, 1830 г.)

...И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

(“Воспоминание”, 1828 г.)

“Но строк печальных не смываю...” Дойти до края бездны Пушкину было нужно. Нужно хотя бы для того, чтобы дать возможность спастись многим умным, одаренным грешникам своего круга, тому же Евгению Онегину, например, которого Пушкин хотя и судил, но скорбел о нем и к нему искренне благоволил. Вспомним и его отношение к декабристам — тут и осуждение, и благоволение одновременно: “...пребыванию наших войск во Франции и в Германии должно приписать сие влияние на дух и нравы того поколения, коего несчастные представители погибли на наших глазах... надлежит защитить новое, возрастающее поколение, еще не наученное никаким опытом и которое скоро явится на поприще жизни со всею пылкостью первой молодости, со всем ее восторгом и готовностью принимать всякие впечатления.

Не одно влияние чужеземного идеологизма пагубно для нашего отечества; воспитание или, лучше сказать, отсутствие всякого воспитания есть корень зла... праздности ума... недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец — погибель” (статья “О народном воспитании”, 1826 г.). Но было желание и ободрить падших: “Во глубине сибирских руд //Храните гордое терпенье...” (1827 г.).

Ф. М. Достоевский в своей знаменитой пушкинской речи указал на протеизм Пушкина, на его способность поразительно точно внутренне перевоплощаться в людей иных национальностей — иной природы, души и духа. Но Достоевский не договорил до конца: протеизм Пушкина всеобъемлющ. Помимо его “всемирной отзывчивости” в ширь земли, по горизонтали, где Пушкин отзывается народам всего мира и раскрывает характер всякого человека — и западного, и восточного — перед русским читателем, он отзывается еще и каждому русскому человеку во всех его внутренних состояниях — по вертикали — от самого края бездны до горних высот православного духа: поскольку не по землям, не по территориям мы, главным образом, рассеяны, но по вере и по мировоззрению не можем сойтись друг с другом. Ради грешных русских людей прошел национальный пророк этот тяжкий вертикальный путь — с его провалами и восхождением. Прошел, как истинный подвижник, “не требуя наград за подвиг благородный”, и на собственном примере показал и убедил нас в том, что даже после немыслимых падений и поражений русскому человеку дано воскреснуть — очистить и возродить свою душу. И Пушкин откликается каждому, даже не рассчитывая на ответ: “Тебе ж нет отзыва... Таков и ты, поэт!” (“Эхо”, 1831 г.). И стоит ли, например, волноваться о том, принимали или не принимали Пушкина в масоны. Если он туда шел, значит, Промыслу и ему это было нужно: иначе о чем-то важном он не смог бы нам дорассказать...

Наверное, не случайно, но как надежда великих грешников на спасение возник апокрифический сюжет о схождении Христа во ад (частый сюжет наших новгородско-псковских — “республиканских” — икон)... В царство Аида спускался, по легенде, и греческий герой Геракл, которого Пушкин упомянул, написав стихотворение “Из А. Шенье” (1835 г.). А в отрывке из “Божественной комедии” (“И дале мы пошли — и страх обнял меня...”, 1832 г.) он вспомнил сходившего в ад Данте, который воплотил свои знания о грехах людских в великой поэме. Сопровождавший Данте по кругам ада Вергилий, в свое время, по просьбе Октавиана Августа написал “Энеиду” — национальный эпос римлян. Главный герой этой поэмы, Эней, тоже спускался во ад. “Схождение во ад” национального героя — это устойчивый сюжет многих языческих мифологий. Их народы-создатели, пребывая в состоянии природного еще, “грешного Адама”, жаждали спасения — протянутой руки мессии с верхней ступени лествицы, ведущей к Небу. Вот эту задачу “схождения во ад” во имя указания пути выхода “великому грешнику” и осуществил в реальности русский национальный герой Александр Пушкин...