Журнал Наш Современник 2006 #11

Нечасто, но всё же встречаются люди, умеющие сохранить детское восприятие жизни на всю её продолжительность. К таким людям принадлежал Даниил Леонидович Андреев. Чтобы без долгих предисловий подтвердить вышесказанное, приведу его прелестное стихотворение “Игрушечному медведю, пропавшему при аресте”.

Его любил я и качал,

Я утешал его в печали;

Он был весь белый и урчал,

Когда его на спину клали.

На коврике он долго днём

Сидел, притворно неподвижен,

Следя пушинки за окном

И крыши оснежённых хижин.

Читался в бусинках испуг

И лёгкое недоуменье,

Как если б он очнулся вдруг

В чужом, неведомом селенье.

А чуть я выйду — и уж вот

Он с чуткой хитрецою зверя

То свежесть через фортку пьёт,

То выглянет тишком из двери.

Когда же сетки с двух сторон

Нас оградят в постельке белой,

Он, прикорнув ко мне, сквозь сон

Вдруг тихо вздрогнет тёплым телом.

А я, свернувшись калачом,

Шепчу, тревожно озабочен:

— Ну что ты, Мишенька? О чём?

Усни. Пора. Спокойной ночи.

И веру холю я свою,

Как огонёк под снежной крышей,

О том, что в будущем раю

Мы непременно будем с Мишей.

На дворе стояла зима 1951 года. Автору стихов исполнилось сорок пять лет и находился он не в “постельке белой”, ограждённой с двух сторон верёвочными сетками, — лежал на нарах, за четырьмя стенами Владимирского централа, где пришлось провести целых десять лет. Стихотворение можно, конечно, принять за обычный, свойственный поэтам полёт светлой фантазии в мрачных условиях заточения, если бы не одно доброе или недоброе обстоятельство: Даниил Андреев обладал редким даже для поэта даром визионерства. Для него полёты творческой фантазии сопровождались чёткими зрительными образами — то, что приходило в голову, виделось не менее ярко проходившего перед глазами. Сидевший вместе с ним во владимирской тюрьме академик В. В. Парин вспоминал впоследствии: “Было такое впечатление, что он не пишет, в смысле “сочиняет”, а едва успевает записывать то, что потоком на него льётся”. В наше время, когда визионерство и контактёрство стали массовыми явлениями, сами по себе они уже никого не удивляют, однако споры о том, что и как видел Даниил Андреев за гранью видимого мира и насколько его видения соответствуют реальным картинам невидимого мира, не утихают даже среди визионеров. Предвидя будущие дискуссии вокруг своего имени, автор “Розы Мира” писал:

Летящие смены безжалостных сроков

Мелькнули, как радуга спиц в колесе,

И что мне до споров, до праздных упрёков,

Что видел не так я, как видели все.

В истории русской культуры Даниил Андреев занимает своё особое место, при этом, мне кажется, ещё не оценённое по достоинству. Мало того, что он выдающийся поэт, он ещё глубокий и своеобразный историк, литературовед, мистик, не уступающий по силе и умению заглянуть в тонкоматериальные области бытия такому авторитету в этой области, как, например, Эммануэль Сведенборг. Кстати, Сведенборг в 1734 г. был принят в почётные члены Санкт-Петербургской Академии наук. Шлейф мистика не помешал тогдашним русским мужам науки оценить научные заслуги шведского учёного в области математики и астрономии. Даниилу Андрееву не везёт до сих пор. Исследователи русской литературы XX века весьма редко касаются его имени. Выпал он и из сферы внимания тех, кто занимается русской религиозно-философской мыслью двадцатого столетия. В работах по изучению наследия отечественных философов-космистов он также почти не упоминается. Это выглядит странно в наше время повального увлечения мистицизмом, инопланетянами и жизнью “по ту сторону жизни”. Правда, всплеск интереса к книге Даниила Андреева “Роза Мира” после её опубликования в начале 90-х гг. был, но недолгий. Причина, как мне кажется, в том, что он действительно видел мир слишком по-своему, при этом его своеобразные прозрения порой настолько болезненны, что не располагают к длительному знакомству с ними, не дают искомого катарсиса. Он понимал это и как мог объяснял читателям: “Я принадлежу к тем, кто смертельно ранен двумя великими бедствиями: мировыми войнами и единоличной тиранией. Такие люди не верят, что корни войн и тираний изжиты в человечестве или изживутся в короткий срок… Люди других эпох, вероятно, не поняли бы нас: наша тревога показалась бы им преувеличенной, наше мироощущение — болезненным”.

Таким образом, Даниил Андреев трезв в самооценке своих взглядов, хотя мировоззрение целого ряда других литераторов XX века, также раненных двумя мировыми войнами и деспотизмом Сталина, не может быть названо болезненным. В чём же дело? Почему душевные раны Даниила Андреева оказались столь глубокими?

Стоит подробнее остановиться на некоторых моментах жизненного пути писателя, ибо без них трудно, может быть, даже и совсем невозможно понять, почему он видел мир “не так, как видели все”.

ВЕХИ ПУТИ