Журнал Наш Современник 2009 #2

И никто не может, не смеет оспорить права материнского первенства на ее единственное, самоличное и самое счастливое прикосновение к плоду своему, да и хлебушек этот, розоватый этот караваюшка ей первой по принадлежности и дается.

Но вот - и это уж человечья натура - тут же по сторонам таращится. Мол, ты, матушка, первей всего, и это дело ясное, а что окрест-то обретается?

Вот потому, пожалуй, и помнил Глебка первым в жизни своей не матушкин облик, а братца своего Бориски, старшего аж на целых девять годков.

Девять лет - это вам не хухры-мухры! В девять лет свободный человек мужеского роду уж много чего познал - и хорошего, и дурного, много чему поупражнялся и немало набил ссадин да синяков, как свойства внешнего, так и внутреннего. По новым свободолюбивым российским временам Боря Горев к поре, как мама поднесла ему братишку, не только наполучал в школе колов и двоек, перекрытых, впрочем, трояками, а то аж и четвериками, не только обучился самостоятельно разрешать с разнохарактерным учительством свои личные ученические трудности, чтобы никакие огорчения не выбирались за школьный порог и не достигали мамкиного знания, но и прошел первый мальчишеский ликбез: выпил полную бутылку пива, так шустро рекомендуемого народу в мерцающем окне бесстыжего "ящика", тайком потягивал сигаретки, одалживаясь, правда, у старших пацанов, любивших подначить младших, испытать их на взрослость, взять на понт. Однако ни разу еще не купил ни единой пачки на свои, то есть на мамкины деньги. Даже водочки он уже клюкнул, и не где-нибудь, а дома, когда мать и бабушка отсутствовали, что случалось очень даже редко, - так вот, исследуя мир, познавая себя в этом мире, он отвинтил пробку початой бутылки, налил себе полрюмки, ахнул разом, ожегся, побежал к крану и из него закусил сырой водицей щенячью свою отвагу познания. Посидел, вернувшись в комнату, перед распахнутой тетрадкой - голова затуманилась, закружилась, он пошел к кровати, забрался на нее и тут же уснул, а, очнувшись, ощутил пакость во рту и неприятную головную боль. Во, зар-раза!

Умел к тем годам он уже и драться. И не то чтобы вражда какая, или азарт, или норов дурной его к тому подвигали, а, можно сказать, простое географическое положение. Домик их деревянный, одноэтажный, с палисад-ничком, где росли золотые пушистые шары летом, сооружение вполне деревенское, по правде-то сказать и было самым деревенским, а просто невелик городок, коптивший по соседству, постепенно разрастаясь, постепенно же и проглотил бывшую деревеньку с домом, где жили Горевы, а школа, где учился Бориска, располагалась в старой городской черте. Деревенские, ходившие на ученье в город, были когда-то людьми второго сорта; еще в далекие, отсюда уже не видные времена деревенских поколачивали городские, и эта традиция, продравшись через революции, войны, победы и обратно же всякие контрреволюции, поразительно сохранилась, забыв первоначальные причины и следствия, но сохранив в генах подрастающих новых сопливых поколений эту дурацкую привычку - вдруг остановить ученика с дальней улицы и надавать ему по первое число без всяких объяснений. Что, понятное дело, взывало к ответным действиям.

Вот так и жили дети окраины захолустного, закоптелого, хорошенько подзапущенного городка: обучаясь помаленьку пить пиво, пробовать водку, получая двойки, превращаемые к концу учебного года - не без помощи самого же учительства - в обоюдобезопасные трояки, поколачивая друг дружку, без всякого, впрочем, зла и осатанения, достигая, наконец, радостного возраста расставания со школой и с домом, которое одних одаривало крыла-ми - и, растопырив их, молодняк улетал в дальние края. Другие так никуда и не убирались, привязанные к дому теми самыми безопасными слабенькими троечками, никому не нужными аттестатами без пристойных знаний, да еще помноженными на доступное пиво и водочку, всегда находящуюся в любом ближнем магазине. Да плюс к этому невнятное, смурное состояние пьющих мамань да папань, да хроническое отсутствие денег, да еле живой, опустевший, жалкий заводишко, когда-то опору всего городка, - этот завод особенно осаживал нерадивых: если, мол, даже у нас тут все невпопад и неладно, дак кому мы нужны в далекой, неведомой стороне?

Городишко бедствовал, помалу спивался, несмотря на отсутствие зарплат - видать, за счет старух-пенсионерок, старики-то на улицах встречались все реже, вымирали послушными рядами. Нигде в городе уж давно очередей не было - ни за пивом, ни за водкой, ни за копченой колбасой, и только в одном месте она, эта очередь, никак не кончалась.